Ворон

Далее возник вопрос о характере этого слова. Неизбежным следствием принятия решения о рефрене было разбиение стихотворения на строфы, причем конец каждой строфы должен был оканчиваться рефреном. Чтобы обладать силой, такое завершение, вне всякого сомнения, должно быть звучным и выдерживать длительное акцентирование. Эти соображения с неизбежностью привели меня к долгому о как наиболее звучному гласному в сочетании с r как наиболее часто употребляемым согласным.54

Таким образом, звучание рефрена было определено, и пришел черед необходимости избрать слово, которое воплощало бы данное звучание и в то же время в наибольшей степени гармонировало бы с меланхолией, которой я предназначил роль ключевой интонации стихотворения. В подобных поисках было бы абсолютно невозможно проглядеть слово “Nevermore” (“Больше никогда” — англ.). В сущности, оно и пришло мне на ум самым первым.

Следующим из разряда desideratum был предлог для постоянного повторения одного и того же слова “nevermore”. Анализируя трудности, с которыми я сразу же столкнулся при изобретении достаточно правдоподобного повода, я пришел к пониманию того, что эти трудности проистекали единственно из предположения, что это слово постоянно или же монотонно произносит человек; я пришел к пониманию того, что трудности, если долго не распространяться, состояли в том, чтобы привести эту самую монотонность в соответствие с разумностью существа, твердящего это слово. Немедленно после этого явилась мысль о неразумном существе, способном к говорению. Первая мысль, вполне естественно, была о попугае, но ее тотчас вытеснила мысль о Вороне, существе, в равной степени способном к говорению, но бесконечно более соответствующем задуманной интонации.

Так я дошел до представления о Вороне — птице дурного предзнаменования, — монотонно повторяющей одно и то же слово “Nevermore” в конце каждой строфы в стихотворении меланхолической тональности длиной около ста строк. Тогда, ни на миг не выпуская из виду цель — предельность, или совершенство во всем, я спросил себя: “Из всех меланхолических тем какая, в согласии с универсальными представлениями рода человеческого, является самой меланхолической?” Смерть — гласил очевидный ответ. “А в каких случаях, — продолжал я, — эта меланхоличнейшая из всех тем наиболее поэтична?” Из того, что я достаточно подробно уже объяснил, следует ответ, опять-таки очевидный: “Когда она более всего сближается с Прекрасным: таким образом, смерть прекрасной женщины является, вне всякого сомнения, самым поэтическим сюжетом на свете — и столь же несомненно, что более всего для такого сюжета подходят уста влюбленного, понесшего утрату”.

Теперь мне предстояло сочетать две идеи — влюбленного, стенающего по умершей возлюбленной, и Ворона, постоянно повторяющего слово “Nevermore”; мне необходимо было их сочетать, памятуя о своем намерении варьировать всякий раз применение повторяемого слова. Но единственный вразумительный способ добиться их сочетания — это представить, что Ворон произносит это слово в ответ на вопросы влюбленного. И здесь я сразу же увидел возможность заполучить нужный мне эффект — то есть эффект, возникающий от варьирования его употреблений. Я увидел, что могу сделать первый из предложенных влюбленным вопросов — первый вопрос, на который Ворон должен ответить “Nevermore”, — что я могу сделать этот первый вопрос обычным — второй — менее обычным — третий еще менее, и так далее, — пока наконец влюбленный, выведенный из своей первоначальной nonchalance (беспечности, бесстрастности — фр.) меланхолическим характером самого слова — его частым повторением и соображением о зловещей репутации произносящей его птицы, — пока наконец он не погрузится во власть суеверия и не станет предлагать в исступлении вопросы совершенно иного свойства — вопросы, разрешение которых он со страстью вынашивает в своем сердце, — предлагать их наполовину из суеверия, наполовину же от того особого вида отчаяния, которое находит услаждение в самоистязании, — предлагать их вовсе не потому, что он верит в пророческую или демоническую природу птицы (которая, как уверяет его рассудок, всего лишь повторяет зазубренный урок), но потому, что испытывает неистовое удовольствие, выстраивая вопросы таким образом, чтобы получить от ожидаемого “Nevermore” горе самое сладостное, ибо самое нестерпимое. Постигая открывшуюся мне, а точнее говоря, навязанную мне в процессе построения возможность, — я установил сначала в уме высшую точку, или заключительный вопрос, — тот, на который “Nevermore” было бы последним ответом, — тот, в ответ на который это слово “Nevermore” вобрало бы в себя предельную мыслимую дозу горя и отчаяния.