Ворон

Следующая мысль относилась к выбору впечатления, или эффекта, которого следовало достичь: здесь я также могу заметить, что в процессе созидания я ни на минуту не терял из виду намерение сделать произведение доступным для всех. Я отклонился бы слишком далеко от моей непосредственной темы, если бы мне пришлось доказывать мысль, на которой я неизменно настаиваю, и которая, применительно к поэзии, ни в малейшей мере не нуждается в доказательстве, — мысль, хочу сказать я, о том, что Прекрасное является единственной законной областью стихотворения. Впрочем, несколько слов в пояснение того, что на самом деле имелось в виду, ибо некоторые из моих друзей выказали склонность к превратному толкованию. Я считаю, что именно в созерцании прекрасного обретают наслаждение наиболее сильное, наиболее возвышенное и наиболее чистое. И вправду, когда говорят о Прекрасном, если быть точным, подразумевают не качество, как принято считать, а эффект, — короче говоря, имеют в виду именно ту сильную и чистую вознесенность души — не интеллекта или сердца, о чем я высказывался, — которую испытывают в результате созерцания “прекрасного”. Я определяю Прекрасное областью стихотворения единственно потому, что есть самоочевидное правило Искусства: эффекты должны вытекать из непосредственных причин — цели должны достигаться при помощи средств, наиболее пригодных к их достижению, и никто до сих пор не был столь безрассуден, чтобы отрицать, что указанная особая вознесенность души легче всего достижима в стихотворении. Хотя такие цели, как Истина, или удовлетворение интеллекта, и Страсть, или волнение сердца, в известной степени достижимы и в поэзии, но в прозе могут быть достигнуты гораздо легче. Истина, на самом деле, требует точности, а Страсть — безыскусности (подлинно страстные натуры меня поймут), а они совершенно враждебны тому Прекрасному, которое, как я утверждаю, есть волнение, или услаждающая вознесенность души. Из всего сказанного здесь вовсе не следует, что страсть или даже истина не могут быть введены и даже с пользой введены в стихотворение, — ибо они могут способствовать толкованию или содействовать общему эффекту, как диссонансы в музыке в силу контраста, — но подлинный художник, во-первых, всегда умеет настроить их на должное подчинение главенствующей цели, а во-вторых, облачить их, насколько это возможно, в то Прекрасное, которое составляет атмосферу и сущность стихотворения.

Итак, считая своей областью Прекрасное, я задался очередным вопросом, который относился к тональности его высшего проявления, и весь опыт указывал на интонацию печали. Прекрасное любого рода в высшей точке своего развития неизменно волнует чувствительную душу до слез. Меланхолия, следовательно, есть наиболее законная из всех поэтических интонаций.

Определив таким образом объем, область и интонацию, я обратился к самой обыкновенной индукции с целью достичь определенной художественной остроты, могущей послужить мне в качестве ключевой ноты в конструкции стихотворении — некоей оси, вокруг которой могла бы вращаться вся конструкция в целом. Тщательно взвесив все обыкновенные художественные эффекты — или, говоря точнее, приемы (в театральном смысле), я сразу же пришел к пониманию того, что ни один из них не находил себе столь же универсального применения, как рефрен. Универсальность его применения в достаточной мере уверила меня в его внутренней ценности и избавила от необходимости подвергать его анализу. Однако я рассмотрел его в отношении его способности к усовершенствованию и вскоре убедился, что он пребывает в неразвитом состоянии. Обычное применение рефрена, или припева, не только ограничено сферой лирической поэзии, но и зависит от впечатления, производимого силой монотонности — как звучания, так и мысли. Наслаждение извлекается исключительно из чувства тождества — повторения. Я решил разнообразить и тем самым значительно усилить эффект, придерживаясь в целом монотонности звучания, но при этом постоянно варьируя монотонность мысли. Иначе говоря, я решил постоянно производить новые эффекты, варьируя применение рефрена, — оставляя рефрен как таковой по большей части неизменным.

Установив эти пункты, я призадумался над природой моего рефрена. Поскольку его применение должно было регулярно варьироваться, было очевидно, что сам рефрен должен быть кратким, ибо возникли бы непреодолимые трудности при частых видоизменениях сколько-нибудь длинной фразы. От краткости фразы, конечно, напрямую зависела легкость варьирования. Это сразу же навело меня на мысль об одном слове как наилучшем рефрене.