Ворон

Итак, здесь, можно сказать, стихотворение началось — с конца, откуда должны были бы начинаться все произведения искусства, — ибо именно здесь, на этой стадии предварительных размышлений, я впервые взялся за перо, чтобы сочинить следующую строфу:

Я воскликнул: “Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий,
Если только Бог над нами свод небесный распростер,
Мне скажи: душа, что бремя скорби здесь несет со всеми,
Там обнимет ли в Эдеме лучезарную Линор —
Ту святую, что в Эдеме ангелы зовут Линор?”
Каркнул Ворон: “Nevermore!”55

Я сочинил эту строфу, во-первых, чтобы установив кульминацию, мог лучше варьировать и распределять, по степени серьезности и значимости, предыдущие вопросы влюбленного, — а во-вторых, мог точно установить ритм, размер, длину и общую организацию строфы — а также расположить предшествующие строфы в таком порядке, чтобы ни одна из них не превосходила бы эту ритмическим эффектом. Окажись я способен в дальнейшем сочинить более мощные строфы, то без колебаний намеренно ослабил бы их, дабы они не создавали помех кульминационному эффекту.

Здесь уместно сказать несколько слов о версификации. Моей первой целью (по обыкновению) была оригинальность. То, в какой мере ею пренебрегали в вопросах версификации, — одна из самых необъяснимых вещей на свете. При том что возможности варьирования одного лишь ритма весьма невелики, очевидно, что возможные метрические и строфические вариации абсолютно безграничны, — и все-таки на протяжении столетий никто не сотворил и даже, по-видимому, не задумывался над тем, чтобы сотворить в стихах нечто оригинальное. Дело в том, что оригинальность (если только не брать в расчет умы, обладающие совершенно необычной силой) никоим образом не является порождением, как полагают некоторые, порыва или интуиции. Вообще, чтобы оригинальность найти, ее надо уметь искать, и она, пусть и представляет собой позитивную ценность высшего порядка, требует для своего стяжания скорее отрицания, чем изобретательности.

Разумеется, в “Вороне” я не претендовал на оригинальность как ритма, так и размера. Первый — хорей, второй — акаталектический октаметр,56 чередующийся с каталектическим гептаметром,57 повторенным в рефрене пятого стиха, и завершающийся каталектическим тетраметром.58 Если говорить не столь педантично, — стопа, используемая на протяжении всего стихотворения (хорей), состоит из долгого слога, за которым следует краткий: первая строка в строфе состоит из восьми таких стоп — вторая из семи с половиной (на деле — с двумя третями) — третья из восьми — четвертая из семи с половиной — пятая тоже — шестая из трех с половиной. Кстати, каждая из этих строк, взятая по отдельности, уже применялась ранее, однако оригинальность “Ворона” в том-то и заключается, что они здесь объединены в строфу; причем никогда прежде не предпринималось попыток применить комбинацию, хотя бы отдаленно напоминающую эту. Эффекту оригинальности комбинации способствуют другие необычные и некоторые совершенно новые эффекты, возникающие благодаря расширенному применению принципов рифмовки и аллитерации.

Предметом моих дальнейших раздумий стал способ, каким можно свести воедино влюбленного и Ворона, — и первым пунктом этих раздумий была мысль о locale (месте действия — фр.). Самое естественное, что могло при этом представиться, это лес или поле — но мне всегда казалось, что тесное ограничение пространства совершенно необходимо для эффекта обособленного события — оно обладает убедительностью рамы к картине. Оно имеет неоспоримую внутреннюю силу, удерживая наше внимание сосредоточенным и, безусловно, не должно смешиваться с простым единством места.

Я решил, таким образом, поместить влюбленного в его комнату — комнату, ставшую для него священной благодаря воспоминаниям о той, которая часто ее посещала. Изображая комнату богато меблированной, я преследовал исключительно идеи, как я уже разъяснял выше, о Прекрасном как единственно подлинной теме поэзии.

Определив подобным образом locale, я должен был ввести туда птицу — и мысль о том, что она войдет через окно, была неизбежна. Мысль заставить влюбленного принять поначалу хлопанье птичьих крыльев о ставень за чей-то стук в дверь была продиктована желанием продлить читательское любопытство, а также допустить побочный эффект, возникающий от того, что влюбленный распахивает дверь, нарывается на полный мрак и начинает полугрезить о том, что это стучался дух его возлюбленной.

Ночь я сделал бурной, во-первых, чтобы оправдать поиск Вороном укрытия, а во-вторых, ради эффекта контраста с царящим в комнате физическим покоем.