Ворон

Мне трудно представить, что такова в точности была манера работы Годвина; и его собственные признания на этот счет50 не вполне согласуются с представлением мистера Диккенса, однако автор “Калеба Вильямса” был слишком искусным художником слова, чтобы не понимать пользы, которую можно извлечь из процесса, по крайней мере отчасти сходного с этим. Ведь яснее ясного, что любой сюжет, если только он заслуживает называться сюжетом, должен быть продуман вплоть до denouement (развязки — фр.), прежде чем сочинитель возьмется за перо. Лишь постоянно держа denouement в поле зрения, мы сможем придать сюжету необходимую последовательность, или причинность, понуждая отдельные события и особенно тональность в любом месте повествования способствовать развитию замысла.

Привычный способ выстраивания повествования, по моему мнению, в корне ошибочен. Тему либо задает история, либо же ее подсказывает злободневное событие. Или же, в лучшем случае, сам автор принимается комбинировать впечатляющие события для того, чтобы сформировать только основу повествования, намереваясь заполнить, как правило, описаниями, диалогами или авторскими комментариями малейшие пробелы в фактах или действии, которые могут проявиться в процессе чтения.

Я предпочитаю начать с рассмотрения понятия эффекта. Всегда помня об оригинальности, — ведь обманывает себя тот, кто отваживается обходиться без таких очевидных и столь легко достижимых источников интереса, — я прежде всего говорю себе: “Среди всех бесчисленных эффектов, или впечатлений, на которые отзывается сердце, интеллект или (более общо) душа, где тот единственный, который я должен в данном случае выделить?” Выбрав, во-первых, новый, и во-вторых, яркий эффект, я обдумываю, как лучше оформить его посредством события или интонации — обыкновенного события и необычной интонации, или наоборот, или же при помощи необычности как события, так и интонации, — затем оглядываюсь вокруг (точнее говоря, вглядываюсь внутрь себя) в поисках таких сочетаний событий или интонаций, которые должны наилучшим образом помочь мне в выстраивании эффекта.

Я часто размышлял над тем, какой интересной могла бы получиться журнальная статья, если бы автор захотел — иначе говоря, смог — подробно, шаг за шагом описать те процессы, которые привели любое из его сочинений к завершающей точке. Почему такая статья так и никогда не была явлена миру, сказать весьма затрудняюсь, хотя, вероятно, причиной такого упущения было скорее авторское тщеславие, чем что-либо другое. Большинство литераторов — в особенности поэты — предпочитают, чтобы о них думали, что они творят в порыве высокого безумия, влекомые экстатической интуицией, и решительно содрогаются при мысли о возможности позволить публике подглядеть за кулисами — за извилистой и трудноуловимой в своей неоформленности мыслью, — за истинными намерениями, ухватываемыми лишь в последнее мгновенье, — за бесчисленными проблесками идеи, которая не является готовой во всей полноте, — за полностью оформившимися фантазиями, которые в отчаянии отвергаются как неподконтрольные, — за тщательным отбором и отсевом, — за мучительными вымарываниями и вставками, — словом, за колесами и шестеренками, — машинами для перемены декораций, — стремянками и люками, — петушиными перьями, красными румянами и черными мушками, которые в девяноста девяти случаях из ста составляют реквизит литературного histrio (лицедея — лат.).

С другой стороны, я отдаю себе отчет в том, что случаи, когда автору удается до конца проследить за теми шагами, которые приводят к намеченным результатам, составляют далеко не общее правило. Вообще же, беспорядочно возникающие идеи имеют свойство преследовать нас и улетучиваться из памяти сходным образом.

Что касается меня лично, я не испытываю ни неприязни, на которую ссылался, ни затруднений в том, чтобы восстановить в памяти шаг за шагом любое из моих сочинений, а поскольку интерес к анализу, или реконструкции, который я рассматриваю как desideratum (желанный, желательный — лат.), вполне независим от реального или воображаемого интереса к анализируемой вещи, не будет нарушением приличий с моей стороны продемонстрировать modus operandi (способ действия — лат.), посредством которого были составлены кое-какие мои работы. Я выбираю “Ворона” как произведение наиболее известное. Моя цель — с очевидностью показать, что ни один момент в его сочинении нельзя приписать случайности или интуиции — что работа шаг за шагом продвигалась к завершению с точностью и строгой последовательностью математической задачи.

Оставим в стороне, как не относящееся к стихотворению per se (самому по себе — лат.), то условие — или, скажем, ту необходимость, которая прежде всего породила намерение сочинить некое стихотворение, которое удовлетворило бы вкусы одновременно и публики и критики.

Итак, начнем с этого намерения.