Ворон

Но при такой трактовке сюжета, какой бы искусной она ни была и в какие бы яркие одежды ни рядилось событие, всегда имеется известная резкость или обнаженность, которая отталкивает художественный глаз. Неизменно нужны две вещи — во-первых, некоторая толика сложности или, говоря точнее, гибкости, во-вторых, некоторая многозначительность — подводные течения смысла, пусть и неясного. Последнее в особенности придает произведению искусства то самое изобилие (если воспользоваться метким словом из разговорного языка), которое мы так любим смешивать с идеалом. Именно чрезмерное прояснение смысла — извлечение идеи на поверхность вместо погружения ее в глубь — и превращает так называемую поэзию так называемых трансценденталистов59 в прозу (причем плоскую).

Придерживаясь этих воззрений, я добавил в стихотворение две заключительные строфы — чтобы их многозначительность наложила свой отпечаток на все предшествующее повествование. Подводное течение смысла прежде всего проявилось в следующих строках:

“…клюв твой вынь из сердца! Прочь лети в ночной простор!”
Каркнул Ворон: “Nevermore!”

Надо отметить, что в словах “из сердца” содержится первое в стихотворении метафорическое выражение. Они, вместе с ответом “Nevermore”, располагают ум к поиску морали во всем, о чем повествовалось прежде. Теперь читатель начинает рассматривать Ворона как символ, но лишь в самой последней строке самой последней строфы проясняется намерение сделать его символом горестного и нескончаемого воспоминания:

И сидит, сидит над дверью Ворон, оправляя перья,
С бюста бледного Паллады не слетает с этих пор;
Он глядит в недвижном взлете, словно демон тьмы в дремоте,
И под люстрой, в позолоте, на полу, он тень простер,
И душой из этой тени не взлечу я с этих пор.
Никогда, о, nevermore!

Приложения В.И. Чередниченко “ВОРОН” ЭДГАРА ПО: МИР КАК ВОПРОС

Памяти моих родителей — Людмилы и Ильи

Стихотворения, которым уготована участь возбуждать интерес многих поколений читательских кругов разных стран и континентов, вспыхивают на небосклоне лирической поэзии крайне редко. Интерес к ним то усиливается, то ослабевает, но не угасает окончательно. За ними тянется многоязычный шлейф переводов, переложений и пародий. Среди этих немногих, эпохальных по своему значению для культуры произведений “бриллиантом чистейшей воды” засверкал “Ворон” Эдгара Аллана По, опубликованный 29 января 1845 г. в нью-йоркской газете “Ивнинг Миррор” (“The Evening Mirror”).

Вокруг “Ворона” не утихают споры до сих пор: все, что лежит на поверхности (метр, строфика и т.д.), изучено давным-давно, а то, что прячется в глубине (сверхзадача, смысл), сопротивляется извлечению на поверхность. Мало помогли разъяснения самого По, который написал статью о “Вороне”.60 Все последующие попытки анализа были не просто интерпретациями, но и в какой-то мере интерпретациями авторской интерпретации, что скорее запутывало, чем проясняло ситуацию. Не менее сложное положение возникло и в сфере перевода (см. об этом ниже).

1. ФАБУЛА. “ВОРОН” — “ОДА СОВЕ”: ТИПОЛОГИЧЕСКАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ

Картина мира в “Вороне” при всем своем своеобразии была в известной степени предопределена выбором фабулы — визит дикой птицы к человеку и установление контакта между ними. Однако такая необычная фабула не была приоритетом творческой фантазии Эдгара По — сходная фабула легла в основу “Оды сове” (“Фуняо фу”)61 китайского поэта Цзя И, творившего во II в. до н.э. (см. примеч. к “Оде”).