Ворон

Птицу я заставил сесть на бюст Паллады также для эффекта контраста между мрамором и оперением — ясно, что идея бюста была полностью подсказана птицей, — бюст Паллады был выбран, во-первых, как в наибольшей степени находящийся в соответствии с ученостью влюбленного и, во-вторых, из-за звучности самого слова “Паллада”.

Приблизительно в середине стихотворения я также использовал силу контраста, чтобы придать основному впечатлению большую глубину. К примеру, атмосфера фантастического — приближающегося, насколько это было допустимо, к нелепому — характеризует появление Ворона. Он входит “со многими взмахами и трепыханиями” крыльев.

Без поклона, важно, гордо, выступил он чинно, твердо;
С видом леди или лорда у порога моего.

В двух последующих строфах намерение осуществляется с еще большей очевидностью:

И, очнувшись от печали, улыбнулся я вначале,
Видя важность черной птицы, чопорный ее задор.
Я сказал: “Твой вид задорен, твой хохол облезлый черен,
О зловещий древний Ворон, там, где мрак Плутон простер,
Как ты гордо назывался там, где мрак Плутон простер?”
Каркнул Ворон: “Nevermore”.

Выкрик птицы неуклюжей на меня повеял стужей,
Хоть ответ ее без смысла, невпопад, был явный вздор;
Ведь должны все согласиться, вряд ли может так случиться,
Чтобы в полночь села птица, вылетевши из-за штор,
Вдруг на бюст над дверью села, вылетевши из-за штор,
Птица с кличкой “Nevermore”.

И когда эффект denouement был подобным образом обеспечен, я немедленно отбросил фантастическое, перейдя к интонации глубочайшей серьезности: эта интонация берет свое начало в строфе, непосредственно следующей за процитированными, со строчки

Ворон же сидел на бюсте, словно этим словом грусти

и т.д.

С этой самой минуты влюбленный более не шутит — даже не видит ничего фантастического в манере поведения Ворона. Он называет Ворона “мрачной, несуразной, ужасной, безобразной и зловещей птицей незапамятных времен” и чувствует, как “огненные глаза” прожигают “сердцевину его души”. Эта резкая перемена в думах и грезах влюбленного имеет намерением склонить к тому же читателя — ввести его в соответствующее denouement расположение духа, — ибо denouement приближается настолько стремительно и непосредственно, насколько это только возможно.

С наступления собственно denouement — когда на заключительный вопрос влюбленного, встретит ли он свою возлюбленную в мире ином, Ворон отвечает “Nevermore” — стихотворение, на этой самоочевидной фазе простого повествования, можно сказать, завершается. Пока что все в нем находится в пределах объяснимого — реального. Некий ворон, вызубривший одно-единственное слово “Nevermore” и покинувший своего хозяина, в полночь, гонимый яростью бури, в поисках пристанища оказывается у окна, где еще лучится свет, — у окна комнаты некоего книжника, частью погруженного в чтение фолианта, частью — в грезы об усопшей возлюбленной. От хлопанья птичьих крыльев окно растворяется, птица усаживается на наиболее подходящее место вне пределов досягаемости со стороны книжника, а тот, забавляясь происшествием и причудливыми повадками своего гостя, не ожидая ответа, как бы в шутку осведомляется у него об имени. Ворон отвечает своим привычным словом “Nevermore” — и оно находит мгновенный отклик в скорбном сердце книжника, который, озвучивая внушенные этим случаем некоторые мысли, вновь изумляется, когда птица повторяет “Nevermore”. Теперь он догадывается об истинном положении вещей, но побуждаемый, как я уже объяснял, человеческой жаждой самоистязания, а отчасти и суеверием, задает птице такие вопросы, которые позволят влюбленному сполна насладиться своим горем в предвкушении ответа “Nevermore”. При таком потворстве самым крайним степеням самоистязания повествование — в той своей фазе, которую я назвал первой, или самоочевидной, — приходит к своему естественному завершению, не переступая пока что границ реальности.