Вывод. Если пять переводов из восьми так или иначе вписываются в магистральную линию русских переводов “The Raven”, то о трех следует сказать особо. Перевод Оленича-Гнененко удовлетворяет всем формальным требованиям, однако искажает генеральную идею произведения. Идеологемы советского времени серьезно повлияли на концепцию перевода, который может быть аттестован как “советский” ОТВЕТ на “американский” ВЫЗОВ. Работа Воронель состоялась не как перевод (здесь слишком много отступлений, возможно, намеренных, от подлинника — как формальных, так и затрагивающих область трактовки сюжета), а как
Пять переводов (Лыжин, Василенко, Воронель, Бетаки, Петров) были “заморожены” по разным причинам: они увидели свет несколько десятилетий спустя, причем три из них на заре XXI в. (текст Нины Воронель лишь 45 лет спустя!).
Вершина рассматриваемого периода и одна из лучших русских переводческих работ — перевод Михаила Зенкевича. По целому ряду параметров (трактовка отдельных звеньев сюжета, точность словоупотребления, естественность поэтической речи и интонации) он может считаться лучшим. Правда, и он не свободен от отдельных недостатков, главным из которых следует признать излишний академизм — как следствие сознательной установки поэта на передачу “реалистической обстановки”.
Перевод Петрова отмечен литературностью, любопытны его пародийные ходы.
В переводе Василенко не вполне удачно использован опыт предшествующих переводчиков, в целом он маловыразителен.
Переводческая работа Донского оригинальна. Обращают на себя внимание: употребление затасканной рифмы на
Значение перевода Бетаки определяется таким нововведением, как использование двух рифмующихся друг с другом русских рефренов, причем главный рефрен “не вернуть” был опробован на русской почве впервые.
В целом же тридцатилетний период после Великой Отечественной войны был отмечен лишь пятью опубликованными переводами. О причинах такого охлаждения интереса к великому произведению будет сказано ниже. Пока же выделим факт обретения переводом Зенкевича статуса
Уцелевшие двадцатых,
обреченные тридцатых,
перемолотые сороковых,
задушенные пятидесятых,
надеющиеся шестидесятых,
исковерканные семидесятых…
После выхода в 1924 г. перевода Брюсова наступили годы переводческого затишья (1925-1945 и 1947-1971). О “Вороне” в России забыли почти на полвека, если не считать кратковременной вспышки 1946 г. — на волне подъема, связанного с окончанием Великой Отечественной войны, публикуется сразу два перевода (Оленич-Гнененко, Зенкевич). (Попутно отметим, что в 1930-х годах появились переводы (нам известно всего два) в эмигрантской печати: Жаботинский, 1930, Париж; Голохвастов, 1938, Нью-Йорк, которые примыкают к предыдущему периоду.) После войны в эмиграции создает свой перевод еще один русский писатель (Лыжин, 1952). «Вместе с укреплением тоталитарного режима в СССР, — отмечает исследователь, — область “дозволенного” в культуре последовательно сужалась, ограничиваясь по различным основаниям: к борьбе с буржуазной идеологией, пережитками дореволюционного прошлого, религиозным “дурманом”, связями с “белогвардейской” эмиграцией стали добавляться и связи с левой (троцкистско-зиновьевской) или правой (бухаринской) оппозицией, и “кулацкая”, и “подкулацкая” пропаганда, и недооценка роли коммунистической партии, и Коминтерна, и умаление заслуг товарища Сталина, и т.д.».355