Ворон

Размер. Соответствует оригиналу.

Звуковой строй. Рифма и рефрены. Схема рифмовки строфы соответствует оригиналу. Сквозная рифма — одна — на -op (I-XVIII); предшественники: Жаботинский, Звенигородский, Вас. Федоров, Голохвастов.

Схема распределения мужских и женских рифм соответствует оригиналу; внутренние рифмы имеются.

Принцип тавтологической рифмовки в 4-5-м стихах соблюдается в первых 16 строфах (последние две строфы отступают от этого правила).

В первых семи строфах концевые слова разные (в двух строфах — I и III — повторен последний стих с концевым словом “вор”); одиннадцать последних строф оканчиваются рефреном “Нэвермор” (в том числе шесть раз употреблено «Молвил Ворон: “Нэвермор”») — транслитерацией английского слова “Nevermore”.

13-й стих в перводе Саришвили повторяет ритмико-синтаксический рисунок стиха в переводе Донского с небольшой лексической модификацией: “Шелест шелковой портьеры взволновал меня без меры” (ср.: “Шорох шелковой портьеры напугал меня без меры”).

Трактовка сюжета. Символы. Трактовка сюжета достаточна вольная. Из II строфы выпадает образ призрака-тени от затухающих в камине углей. Процесс затухания кажется переводчику менее действенным, чем процесс бурного горения: “Полыхали угли, точно адский свадебный убор” (II, 8; ср. подстрочник: “И каждый отдельный угасающий уголек оставлял свою тень-призрак на полу”). Изысканный эвфемизм Э. По “безымянной здесь навсегда” трансформирован в романтическое клише “чей погас навеки взор” (II, 12).

Переводчик ослабляет и без того слабо выраженную пространственную активность своего героя — после закрытия дверей комнаты ничего о его передвижениях неизвестно (он не открывает ставню в VII строфе и не выкатывает свое кресло в XII). По всей видимости, Ворону самому пришлось справиться с задачей проникновения в жилище человека:

И без жеста и без знака Ворон выступил из мрака
Так величественно, точно светский щеголь и позер.
Это гость — не друг, не вор он, а всего лишь древний Ворон.
Сеет смуту, сеет мор он, жнет разлуку и раздор.
Он вспорхнул на бюст Паллады, сел там, черен, как раздор,
Мой незваный визитер.

Строфа выразительна по звучанию, насыщенность тропами делает ее художественно яркой. Однако переводчик равнодушен к принципу наращивания символьности — уже в VII строфе он предлагает читателям свою концепцию Ворона: “Сеет смуту, сеет мор он, жнет разлуку и раздор” (VII, 40). (Ср. также: “Ворон, черный победитель, неподвижный дирижер, / Вечный Ворон — Нэвермор!” — XVIII, 107-108.) Сравнение Ворона со “светским щеголем и позером” (в тексте По Ворон сравнивается с “лордом или леди”) вполне допустимо, но с новым образом плохо вяжется употребленное переводчиком наречие “величественно” (VII, 38).

Прием “забегания вперед”, использованный в X строфе (“Он сидит на изваянье, всем надеждам, всем желаньям / Хриплым окриком готовый дать решительный отпор” — X, 55-56), к сожалению, оказался не единичным: концовка XII строфы захватывает “настоящее” героя, смыкаясь таким образом с эпилогом: «И, как видно, в путь обратный не собрался до сих пор. / Я сидел, гадая тщетно, и гадаю до сих пор: / Что же значит “Нэвермор”?» (XII, 70-72; выделено мной. — В. Ч.). Отметим при этом, что первая половина XII строфы ничего общего с подлинником не имеет.

В XIII строфе вместо горького сетования героя на то, что Линор уже никогда не удастся прикоснуться к бархатной подушке, мы видим противопоставление тяжелого состояния героя новому статусу Линор, которой “…в раю вовек не слышать этот сумеречный хор” (XIII, 77). Образ “рая”, конечно, надо было приберечь для кульминационной XVI строфы.

Из ощутимых “потерь” перевода отметим также снятие “рыцарской” параллели (VIII, 45) и переиначивание ключевого для VIII строфы вопроса, приведшее к искажению идеи (VIII, 47-48):

Что же значит имя “Ворон” в тех краях, где мрачный бор?
Молвил Ворон: “Нэвермор”.

Ср. подстрочный перевод:

Скажи мне, каково твое благородное имя на Плутоновом берегу Ночи?
Ворон изрек: “Больше никогда”.

Чтобы забыть Линор, герой перевода Саришвили должен осушить не чашу забвения (в оригинале: nepenthe — трава забвения), а чашу скорби (?!) (XIV, 82).

Галаадский бальзам интерпретируется переводчиком не как бальзам от душевной раны, а как “бальзам от страсти по утраченной Линор” (XV, 82).

XVI строфа перевода Саришвили — одна из наиболее близких подлиннику; однако она не отличается особым динамизмом и по своему напряжению уступает другим строфам (в частности, “малой кульминации”):