Ворон

Накопивший к тому времени немалый литературный опыт (в числе его достижений числился перевод “Алисы в стране чудес” Л. Кэрролла), Александр Оленич-Гнененко преследовал иную цель — адаптировать американского поэта к идеям и вкусам советского читателя послевоенного времени. Поэтому за исходный тезис было принято положение об антикапиталистическом и атеистическом характере творчества По. Так, в примечаниях к “Избранному” Оленича-Гнененко (1954) говорилось об “атеистической и антикапиталистической направленности лучших его стихов и призыве всегда стремиться вперед, несмотря ни на какие трагические разочарования в царстве бессердечного чистогана”.362 Работа по формированию нового (по терминологии поэта-переводчика — “истинного”) имиджа Эдгара По проводилась Оленичем-Гнененко в двух направлениях — в докладах, выступлениях и в переводческой практике (в частности, была пересмотрена концепция “идеальной любви” в “Вороне”, изъяты “религиозные” символы). Работа эта имела и соответствующий резонанс в литературно-критических кругах. Так, в критико-биографическом очерке о писателе сказано: «Читая переводы Оленича-Гнененко, видишь, как бережно подходит он к оригиналу, стараясь подчеркнуть именно светлые стороны творчества Эдгара По, тем самым усиливая протестующий характер стихов поэта, всей душой рвавшегося из мира, “где нет мечтам пощады” (“Эльдорадо”, “Аннабель Ли”). Весь трагизм поэта был в том, что он не видел реальных путей из этого мира. Надежды на “рай небесный” у него не было, он отрицал самую мысль о его существовании и создал в воображении своеобразное поэтическое Эльдорадо — мир светлых мечтаний, чистой любви. Но и туда проникали кошмары и ужасы земного бытия, отравляющие сознание. Отрицанием веры в загробную жизнь и было его стихотворение “Ворон”, с большим искусством переведенное Оленичем-Гнененко».363 На обложке цитируемого издания был указан 1961 г., но это вполне мог быть и 1951-й и 1946-й — вербальная составляющая кодов советской эпохи практически не менялась. Случай Оленича-Гнененко — яркий пример того, как идеологемы советского времени непосредственно влияли на язык перевода. Так, на слова непентес (XIV), бальзам [в Галааде] (XV), Эдем (XVI), символизирующие три ступени освобождения души героя от бремени, переводчик наложил табу. Истоки этого далеко не единичного явления были вскрыты в одной из работ М. Мамардашвили. “…Любую попытку назвать вещи своими именами, — писал философ, — воспринимают как оскорбление святынь, простейших моральных чувств советского человека. <…> И ты видишь там причудливую смесь своекорыстного знания: реальность и использование слов как ее прикрытия, и искреннее незнание реальности, и главное — нежелания ее знать, потому что знание реальности поставило бы под вопрос эту морализаторскую кашу. Это — совершенно первобытное дохристианское состояние какого-то магического мышления, где слова — они и есть реальность, и поэтому, если ты вслух что-то назвал, то что-то случится с предметом, который обозначен этим словом, или если ты не сказал слова, то нет и предмета. Так что дело не в цензурном запрете слова, а в том, что есть какое-то внутреннее табу, магическое табу на слова. В магии они отождествлены с вещами”.364 Мифологическую подоплеку различных фобий советского человека эпохи тоталитаризма, связанных с нарушением этого внутреннего табу, выявлял в своем исследовании В. Паперный: “…Если произнести (тем более написать. — В. Ч.) неправильное слово <…>, это приведет к катастрофическим последствиям”.365

Если Серебряный век подошел к “Ворону” слишком близко, то советский послевоенный период смотрит на него уже с более отдаленной дистанции и куда более отстраненно. Такой “отход” имел свои преимущества: он позволял наблюдателям подмечать детали, которые с близкого расстояния были неразличимы. Некоторая скованность и несвобода в передаче образного ряда стихотворения объяснялись тем, что над переводчиками висел дамоклов меч тоталитарной системы. Характерная примета периода — разрыв между временем создания и временем публикации перевода, иногда довольно значительный, длиной в несколько десятилетий (Воронель, Василенко, Петров). “Переводческая школа 30-50-х годов, — отмечал В.В. Бибихин, — была порождением своего холодного времени. Как она могла сделать близкой и домашней западную реальность, когда чувствовала себя бездомной?”366

Советские переводчики послевоенного времени тем не менее исподволь протаптывали тропинку, по которой пройдет следующее поколение переводчиков, более свободное от типичных комплексов гомо советикус.

5. ПЕРЕВОДЫ ПОЗДНЕСОВЕТСКОГО И ПОСТСОВЕТСКОГО ПЕРИОДОВ (1988-2000)

Анализ текстов

Саришвили [1984] 1990 Р1

Сведения об авторе перевода и переводе. Владимир Карлович Саришвили (р. 1963) — поэт, переводчик, журналист.

Перевод выполнен в 1984 г. (дата установлена по беловому автографу).

Объем строфы и текста перевода. Соответствует оригиналу.