Ворон

13-й стих изобилует шипящими: “В шелковых багровых шторах шел, как дрожь, чуть слышный шорох…”

Трактовка сюжета. Символы. В трактовке сюжетного ряда переводчик непоследователен: на самом ответственном участке сюжетного поля (XIV-XVI), при всей свободе в передаче отдельных деталей, ему удалось воспроизвести настроение подлинника, всевозрастающее напряжение последнего, что же касается других важных звеньев сюжета (это относится в первую очередь к малой кульминации, и особенно X строфе), здесь отступления от подлинника носят явный и немотивированный характер.

Возможно, жажда “забвенья от печали и мученья” (II, 9-10) и близка жажде “избавления от скорби” по утраченной Линор, но касаться темы забвения раньше времени (т.е. раньше XIV строфы) не входило в замысел По.

Мы знаем, что герой “Ворона” начитан, однако исходящая из его уст ссылка на жанр баллады (VII, 38; ср. также X, 55), намекающая на богатую литературную родословную персонажа (Ворона) и придающая ему культурновторичный характер, лишает образ естественности:

Только я откинул ставни, как предстал мне стародавний
Грозный ворон из баллады, на старинный лад одет.
И, вспорхнув, как тень немая, барственно крылом махая
И меня не замечая, пролетел он в кабинет,
Сел на бледный бюст Паллады над дверями в кабинет,
Словно бы меня и нет.

В X строфе изменение синтаксической конструкции привело к резкому смещению логических акцентов и тем самым — к искажению смысла. Ворон По своим выкриком опровергает предположение героя о возможном исчезновении птицы (по аналогии с исчезнувшими друзьями и надеждами); Ворон Петрова просто молчит, а герой со ссылкой на предшествующее речение птицы прогнозирует ее исчезновение: «И тогда вздохнул я снова: нет друзей минувших лет! / Завтра и его не станет, как надежд минувших лет, / Коль он рек: “Возврата нет!”» (X, 58-60).

В XIV строфе “непентеса” нет, но тема забвения четко обозначена. Обет “позабыть о лучезарной” охарактеризован как “мучительный”. Психологически это не лишено оснований, хотя в тексте По забвение трактуется как первая ступень освобождения души героя от бремени, т.е. как облегчение. Здесь переводчик вступает в своеобразное состязание с автором за право выдвижения более достоверной версии.

Смысл XV строфы очень лаконично передает формула “Исцелюсь ли в Галааде?” (XV, 89) — правда, это расшифровка функции образа-символа галаадского бальзама.

XVI, кульминационная, строфа — лучшая строфа перевода Петрова. Она затейлива по слогу, высокая лексика придает ей возвышенный характер, enjambement усиливает и без того высокое напряжение стиха:

“Вещий иль исчадье ада! Будет ли душе отрада,
Истерзавшейся от скорби? Снимется ль с нее запрет
И дарует Всемогущий ликоваться в райской куще
С той душою присносущей, имя чье — небесный свет,
С лучезарною Ленорой, имя чье — блаженный свет?”
А вещун: “Возврата нет!”

Обращает на себя внимание отказ переводчика от применения развернутой анафоры в первом стихе XV-XVI строф — если учесть особую роль повторов в “The Raven”, этот шаг покажется немотивированным.

XVII строфа сверхдинамична — она сплошь состоит из восклицательных предложений. (Побит “рекорд” Оленича-Гнененко.)

По контрасту с XVII строфой последняя строфа вполне традиционна — разве что более резко обозначено противостояние “верха” и “низа”:

И сидит, сидит с тех пор он, полусонный черный ворон,
И в упор глядит он с бюста над дверями в кабинет.
Жгуче дремлют в тусклом свете очи дьявольские эти,
И недвижна на паркете тень его, как мрачный след,
И душе моей из тени, мрачной, точно вечный след,
Ввысь вовек возврата нет.

Заключительный стих примечателен, кроме того, аллитерационными эффектами.

Ключевая метафора передана без искажений: “Вынь клюв из сердца!”