Вдруг, ночную тьму сметая, то ли взмыла птичья стая,То ли ангел, пролетая, в ночь закинул невода…Ср. подстрочный перевод:
Затем мне показалось, что воздух сгустился, сделался благовонным от незримого кадила, / Которое раскачивали серафимы, чьи шаги звенели на мягком полу.Из XV строфы вместе с галаадским бальзамом исчезает мотив исцеления.
XVI строфа — лучшая строфа перевода, которая при всем своем своеобразии передает дух подлинника, его высокое напряжение и патетику:
“Птица-демон, птица-небыль! Заклинаю светлым небом,Светлым раем заклинаю! Всем святым, что Бог нам дал,Отвечай, я жду ответа: там, вдали от мира где-то,С нею, сотканной из света, ждать ли встречи хоть тогда,Хоть тогда, когда прервется дней унылых череда?”Каркнул Ворон: “Никогда!”Принцип единоначатия XV-XVI строф переводчица упразднила.
Последняя строфа заслуживает подробного разговора:
Никогда не улетит он, все сидит он, все сидит он,Словно сумраком повитый, там, где дремлет темнота…Только бледный свет струится, тень тревожно шевелится,Дремлет птица, свет струится, как прозрачная вода…И душе моей измятой, брошенной на половицы,Не подняться, не подняться,Не подняться никогда!Финальный образ “словно сумраком повитого” Ворона (XVIII, 104) принуждает вспомнить “сумраком повитые” окна (I, 1) — первый образ перевода. Все началось с “сумрака”, “сумраком” и закончилось (ср. также “сумрачные узоры” — I, 4; “Я вернулся в сумрак странный” — VI, 31).
Важный для переводчика концепт ‘воды’ (ср. XI, 53; ср. также образ “дождя”) возникает вновь, оттеняя “сумрак” (“свет струится, как прозрачная вода”) и оживляя тему памяти/беспамятства (ср. коннотации с “рекой забвения”; ср. мысль Иосифа Бродского: “Вода есть образ времени”; ср. также: “Вода является символом неосознанных, глубинных слоев личности”333).
Образ “измятой, брошенной на половицы” души также мало связан с образным рядом стихотворения По — за грубонатуралистической метафорой проглядывают чуждые американскому поэту мотивы мучительной рефлексии (кстати, слово половицы плохо вписывается в лексику перевода).
Существенный изъян последней строфы перевода — упразднение сравнения глаз Ворона с глазами демона. И наконец, рискованный эксперимент по введению дополнительного стиха для того, чтобы, как объясняет переводчица, “подчеркнуть эмоциональный взлет интонации”.334
Ключевая метафора. Воронель усиливает и без того экспрессивную метафору Оленича-Гнененко: “Вырви клюв из раны сердца <…>!” (ср. метафору Оленича-Гнененко: “Вынь свой клюв из раны сердца!” — словосочетания “рана сердца” у По нет).
Вывод. Если рассматривать текст Воронель в качестве перевода, в нем обнаружится слишком много отступлений от подлинника (как формальных, так и затрагивающих область трактовки сюжета). Среди наиболее существенных — отклонения от общей схемы рифмовки, отказ от принципа тавтологической рифмовки в 4-5-х стихах, отказ от рефренного принципа в первой части стихотворения, использование метода “забегания вперед”, неадекватная трактовка ключевых звеньев сюжета, трансформация образного ряда.
Если рассматривать текст Воронель в качестве вольного переложения, нельзя не отметить его художественных достоинств, в первую очередь достаточно высокого качества поэтического слова (известно, что текст положительно оценивал К. Чуковский). По словам переводчицы, они с В. Левиком “принадлежали к разным школам — он к классической, торжественной и глухой к синтаксическим несуразицам”, а она, “раз и навсегда пронзенная поэтикой Пастернака, к импрессионистической, больше всего озабоченной музыкой стиха и максимально афористической упаковкой слов во фразы”.335 Из многих, удачно задействованных приемов и фигур отметим антитезу, играющую заметную роль в переложении “Ворона” (X, 56; XI, 61; XII, 69). Особо отметим одно из обращений героя к Ворону с ярко выраженным оксиморонным эффектом: “Слишком мало, слишком много ты надежд принес сюда” (XVII, 100). ‘Вода' как основной концепт переложения не имеет аналога в системе образов “Ворона” По — с его помощью переводчица добивается новых эффектов, экспериментируя со словом.336
Бетаки [1960] 1972