Ворон

Доля неточных рифм (в первую очередь внутренних) в переводе Воронель ощутимо выше, чем в других переводах рассматриваемого периода: создается впечатление, что переводчица намеренно избегает эффекта полнозвучия (диване — словами, продрог он — тревогой, другом — уголь — угол, небыль — небом, сидит он — повитый и др.), которым так дорожил По, предвосхищая тенденцию, характерную для ряда переводчиков По новейшего времени (в частности, Зельдовича, Милитарева).

Концевые слова в восьми строфах разные (лишь слова “в тишине” повторены дважды); десять строф оканчиваются традиционным рефреном “Никогда” (VIII, X-XVIII; в том числе шесть раз употреблено «Каркнул Ворон: “Никогда!”»); в IX строфе слово “Никогда” — концевое слово 4-го стиха, концевое слово строфы — “чехарда”.

Перевод 13-14-го стихов: “Темных штор неясный шепот, шелестящий смутный ропот, / Шепот, ропот…”. “Шепот, ропот” (III, 14) — своеобразная параллель к бальмонтовскому “Трепет, лепет”.

Трактовка сюжета. Символы. Переводчица трактует сюжет весьма вольно. Поскольку отступлений от подлинника немало, остановимся на наиболее существенных. Положенный в основу произведения По принцип последовательного и постепенного наращивания символьности требует от переводчика особой осторожности при обращении с ключевыми словами, словами-сигналами и символами. Уже во II строфе перевода мы узнаем, что “нет спасенья, нет забвенья, — беззащитен человек” (II, 10). Тема забвения должна стать ведущей для XIV, тема спасения — для XVI строфы; тезис о беззащитности человека не должен фиксироваться переводчиком вообще (другое дело — исследователь или комментатор). С другой стороны, важный для стихотворения в целом образ призрака-тени (the ghost), призрачной игры света на полу как предвестник иной, зловещей тени из II строфы перевода выпал. Вообще же, тень появляется в переводе рекордное количество раз — пять (I, 3; VI, 33; VII, 40; XIII, 76; XVIII, 105).

С приемом “забегания вперед” мы сталкиваемся и в IV строфе. 4-й стих этой строфы читается так: “И подумал: — Гость? Едва ли. Просто ветра маята…” Однако у героя “The Raven” сомнений в том, что это гость, быть не должно до тех пор, пока он не откроет дверь; ветер — это следующая версия, для которой уготовано место в VI строфе.

V строфа — пример того, как далеко в сторону может увести переводчика воображение:

Тихо-тихо в царстве ночи… Только дождь в листве бормочет,
Только сердце все не хочет подчиниться тишине,
Только сердцу нет покоя: сердце слушает с тоскою
Как холодною рукою дождь колотит по стене;
Только я шепчу: “Ленора!”, только эхо вторит мне,
Только эхо в тишине.

Ср. подстрочный перевод:

В глубину темноты погружаясь, долго я стоял в удивлении, в страхе, / В сомнении, грезя грезами, которыми ни один смертный не отваживался грезить до меня; / Но безмолвие было невозмутимо, и тишина не давала знака, / И единственным произнесенным там словом было сказанное шепотом слово “Линор?” / Это <слово> прошептал я, а эхо пробормотало в ответ слово “Линор!” / Только это и больше ничего.

Любопытно, что дождь в пространстве перевода явление не случайное — первое упоминание о нем относится ко II строфе (II, 7) (в оригинале этого образа нет).

VII строфа (малая кульминация) также, по-видимому, отталкивается от дождя (“капельный узор”), рисуя полуфантастическую сцену прилета Ворона:

Я рывком отдернул штору: там, за капельным узором
Величавый черный Ворон появился на окне.
Не спросивши разрешенья, он влетел в мои владенья,
Скомкал тени без стесненья, смазал блики на стене,
Сел на бледный бюст Паллады, не сказав ни слова мне,
Сел и замер в тишине.

В XIV-XV строфах переводчица дублирует мотив забвения, хотя уже из II строфы мы узнали о том, что “нет спасенья, нет забвенья”. Образный ряд XIV строфы обновлен до неузнаваемости: исчез обязательный “непентес”, зато появилась непонятно откуда взявшаяся птичья стая, а центральный образ первых стихов подвергся резкой трансформации (XIV, 79-80):