Ворон

Дважды повторенное в тесном пространстве двух смежных стихов (VII, 39-40) местоимение он производит странное впечатление: во втором случае его с успехом вытеснил бы союз и. Однако неожиданное появление местоимения в самом начале 4-го стиха может рассматриваться (указано И.В. Чередниченко) как прием, который провоцирует логико-стилистическое выдвижение последнего события, связанного с перемещением Ворона в пространстве (гордо сел). В этом случае глагол сел становится атрибутом (постоянным свойством) местоимения он (являющегося анафором, кореферентным слову “Ворон”): отныне и до самого конца текста положение птицы в пространстве и ее поза (содержащая “геометрический” намек на ее финальное “омертвение”) останутся неизменными. Таким образом, происходит обогащение концепта ‘Ворон’ новой окказиональной семой (“сидения”), которая — наряду с другой окказиональной семой (“говорения”) — должна рассматриваться как доминанта авторского идиоконцепта Ворон.

Возможно, установка на адекватную передачу пространственно-временных параметров сюжетного поля у переводчика имелась, однако о том, что ему бывает порой тесно в границах этого поля, свидетельствует концовка VII строфы.

…сел на бюст и острый взор / Устремил в меня в упор.
Голохвастов)

Уселся, и сел, и больше ничего.
(подстрочный перевод)

Здесь переводчик, расширяя установленный автором объем сюжетного поля строфы, создает избыточное напряжение.

В дальнейшем повествование развивается динамично, степень адекватности перевода подлиннику достаточно высока. Отметим удачную попытку передать 5-й стих XII строфы, построенный на амплификации (XII, 71):

Этот древний, черный, мрачный, жуткий Ворон, призрак гор…
…this grim, ungainly, ghastly, gaunt and ominous bird of yore…

Ср. подстрочный перевод:

…эта мрачная, несуразная, ужасная, безобразная и зловещая птица незапамятных времен…

В XIV строфе фрагмент “respite — respite and nepenthe” переводится как “отдых, отдых и забвенье”. Отдых — это не совсем точный эквивалент английского слова respite (“отсрочка”, “передышка”), к тому же в контексте строфы слово выглядит прозаизмом (столь же негативный эффект создается в контексте строфы перевода Брюсова 1915 г.). “Непентеса” у Голохвастова нет — вместо него использован метонимический перифраз “забвенье” (в следующем стихе — “дар забвенья”). Здесь же фигурирует — явно преждевременно — “спасенье”, к которому следовало подойти не раньше XVI строфы.

Сопоставление фрагментов перевода II и XIV строф, в результате которого выявляются буквальные совпадения, неопровержимо свидетельствует в пользу сознательного отклонения Голохвастова от принципа постепенного наращивания символьности:

1…тщетно жаждал я за чтеньем / Запастись из книг забвеньем и забыть
Леноры взор…
(II, 9-10)

2. …Шлет он с ангелом спасенье — / Отдых, отдых и забвенье, чтоб забыть
Леноры взор!..
(XIV, 81-82)

Фактически уже во II строфе перевода “открытым текстом” ставится вопрос об установке героя на забвение. Получается так, что 11 последующих строф нужны переводчику лишь для того, чтобы вновь поставить проблему забвения (сверхзадача героя перевода — “забыть Леноры взор”, экономным такое расходование поэтического материала не назовешь).

В XV строфе образ галаадского бальзама сохранен, правда, в своеобразной интерпретации: “Обрету ль бальзам, суленый Галаадом с давних пор?” (XV, 89). Здесь же — невольная реминисценция из Жаботинского: “…в дом мой, ужасом объятый” (XV, 88). Было бы преувеличением сказать, что напряжение действия в XVI строфе достигает своего апогея, но оно, во всяком случае, держится на уровне XV:

“Вестник зла! — молил я, — если ты пророк, будь птица ль, бес ли,
Ради неба, ради Бога, изреки свой приговор
Для души, тоской спаленной: в райской сени отдаленной
Я святой и просветленной девы встречу ль ясный взор, —
Той, кого зовет Ленорой чистых ангелов собор?..”
“Никогда!” — был приговор.

По примеру многих русских переводчиков Голохвастов отказывается от абсолютного повтора стиха в двух смежных строфах (XV, XVI), уменьшая значение анафорического эффекта.

Последняя строфа перевода содержит ряд “лишних” эпитетов (страшный Ворон, мертвый взор), по-видимому, в целях “усиления” художественного эффекта: