Ворон

XI строфа примечательна тем, что переводчик вслед за Брюсовым обыгрывает различные значения слова burden (тяжесть, бремя и в то же время припев).

Переводчик охотно прибегает к амплификации — отметим две серии прилагательных эпитетов (VIII, 47, XII, 69). Если же собрать все характеристики Ворона, то он описывается в переводе как огромный, черный, страшный, старый, мрачный, грузный, странный, <Ворон> позабытых (вариант: старых добрых) лет, мрачный, неуклюжий, сухопарый, угрюмый, вещий, зла вестник, безнадежный, бесстрашный.

В XII строфе герой “The Raven” “погрузился в сплетение / Одной фантазии с другой” (XII, 69-70), пытаясь разгадать значение, которое птица вкладывала в произносимое слово; герой русского перевода сумел обойтись без этих фантазий: он просто “на бархате подушек, растянувшись, размышлял” (XII, 69).

XIV строфа перевода в художественном отношении одна из наиболее удачных:

Воздух вкруг меня сгустился, фимиам вдруг заструился,
Поступь ангелов небесных зазвучала на полу.
“Тварь, — я вскрикнул, — кем ты послан, с ангелами ль ты подослан,
Отдыха дай мне, забвенья о Леноре, что ушла,
Дай упиться мне забвеньем, чтоб забыться навсегда”.
Ворон каркнул: “Никогда”.

Вместо непентеса фигурирует (так и у Голохвастова) метонимический перифраз забвенье. Главное искажение идеи строфы — герой русского перевода требует (в довольно грубой форме) абстрактного забвенья у Ворона, подозревая его в том, что он “подослан” с ангелами — немыслимое по своей нелепости предположение. На самом деле идея забвения подсказана герою видением ангелов, о чем он прямо говорит, обращаясь к себе “несчастному”.

Из XV строфы совершенно выпал бальзам в Галааде, зато продублирован мотив забвенья — ключевой для предыдущей строфы: “Можно ли найти забвенье в чаше полной — навсегда?” (XV, 89).

XVI строфа переводчика динамичнее соседних строф. Здесь вместо Эдема употреблен традиционный образ небес:

“Вещий, — я вскричал, — зла вестник, птица ль ты или дух зла,
Заклинаю небесами, Богом, что над всеми нами,
Ты души, объятой горем, не терзай, ты о Леноре
Мне скажи, смогу ль я встретить деву, что как дух чиста,
В небесах, куда бесспорно будет чистая взята?”
Ворон каркнул: “Никогда”.

“Ты души, объятой горем, не терзай” (XVI, 93) — фраза, куда более уместная в следующей строфе.

Единоначатие XV-XVI строф в данном переводе, как и во многих других, “подпорчено” вариацией: “я вскричал” — “крикнул я”.

Последняя строфа перевода достаточно близка оригиналу:

С тех пор Ворон безнадежно все сидит, сидит недвижно
На Паллады бюсте бледном, что над дверью на стене.
Зло его сверкают очи, как у демона средь ночи,
Тень его под светом лампы пол собой весь заняла.
И душа моя под гнетом тени, что на пол легла,
Не воспрянет — никогда.

Для усиления эффекта переводчик гиперболизирует размеры тени, нарушая принцип правдоподобия: “Тень его под светом лампы пол собой весь заняла” (XVIII, 106).

Ключевая метафора — Клювом сердца не терзай мне — сформулирована менее радикально, чем у По.

Вывод. Перевод — явная неудача. Несоблюдение метра и размера подлинника, схемы рифмовки строф, тавтологической рифмы не сопровождалось внедрением какой-либо продуманной альтернативной системы. Сверхдлинные “провисающие” строки, перебивка ритма, строфы с одними мужскими рифмами — все это оставляет впечатление незавершенного неудачного эксперимента.

Отказ от использования ключевых концептов (’непентес', 'бальзам', ‘Эдем’), дублирование мотива забвения свидетельствуют о неглубоком проникновении переводчика в мир символики стихотворения.

Язык перевода — маловыразительный, местами текст становится неудобочитаемым, утрачивая лирические черты: «Что сей мрачный, неуклюжий, сухопарый и угрюмый Ворон, что прожил века, / Говорит — под “Никогда”» (XII, 71-72).