Ворон

Из 108 стихов 43 перешли в вариант без каких-либо изменений, еще в 11 заменено одно слово, остальные 54 стиха (т.е. ровно половина) подверглись более значительной правке. На уровне строф картина такая: одна строфа (IV) перепечатана без каких-либо изменений, еще в двух (V, X) был поправлен всего один стих; из строф, подвергшихся наиболее значительной переработке, следует в первую очередь назвать VIII, а также I, II, IX, XVII (во всех перечисленных строфах, кроме XVII, правке подверглись все шесть стихов).

С концевыми словами дела обстоят так: оставлено без изменений — 76, заменено — 32.

Вариант 1930 г. отходит от подлинника еще дальше, чем текст 1903 г.

Сравним начальные стихи II строфы:

Помню все, как это было: мрак — декабрь — ненастье выло —
Гас очаг мой — так уныло падал отблеск от него…
(1903)
Ясно помню все, как было: осень плакала уныло,
И в камине пламя стыло, под золой почти мертво…
(1930)

Конкретные приметы оригинала, которых не так уж много в тексте 1903 г., выпадают из варианта вовсе: вместо декабря — осень (?), от тени (отблеска) не осталось и следа; вместо точного рисунка По — расплывчатое пятно настроения (“осень плакала уныло”).

Не лучше обстоят дела и в других строфах. Стихи “Мрак бездонный озирая, там стоял я, замирая / В ощущеньях, человеку незнакомых до того” переиначены так: “Мрак бездонный озирая, там стоял я, замирая / Полный дум, быть может, смертным не знакомых до того” (V, 25-26). Правка нелогична, ибо гипотетическое быть может (не имеющее соответствия в оригинале) явно ослабляет эффект неповторимости, уникальности испытываемых героем психических состояний.

Не менее нелогичной выглядит и замена стихов — «Что хотел сказать зловещий хмурый Ворон древних пор / Этим скорбным “nevermore”» — стихами «Что за правду мне привел он в сиротливый мой шатер / Этим скорбным “Nevermore”?» (XII, 71-72). Это не только дальше от оригинала, но и просто плохо: здесь переводчику изменяет чувство языка.

Жаботинский эксплуатирует ряд полюбившихся ему фигур и приемов, в частности перифраз и амплификацию. Вместо того, чтобы сказать “в далеком Эдеме”, он говорит: “…там, за гранью, в Небесах, где все — простор, / И лазурь, и свет янтарный…” (XVI, 92-93). Еще в тексте 1903 г. мы встречаем целые гроздья прилагательных-эпитетов (см.: III, 14; VII, 38; IX, 53; XII, 70). В варианте 1930 г. можно выделить пять серий таких слов с числом слов в каждой не менее трех (III, 14; VII, 38; IX, 53; XVII, 100). Апофеозом, бесспорно, является 53-й стих IX строфы, где на тесной площади одного стиха уместились две серии прилагательных-эпитетов с определяемыми существительными (курсив мой. — В. Ч.):

…И бывало ль до сих пор,
Чтобы в доме средь пустыни сел на бледный бюст богини
Странный призрак черно-синий и вперил недвижный взор, —
Старый, хмурый, черный Ворон, мрачный, вещий, тяжкий взор…
(IX, 50-53)

Заслуживает внимания перечень прилагательных, характеризующих с точки зрения нарратора русского текста оппонента героя произведения: статный, древний, важный, мрачный, хмурый, черный, гадкий, гордый, зловещий, крылатый, неподвижный; поздний русский текст пополнил список такими свойствами и качествами, как старый, странный, черно-синий. Английский текст использует амплификацию умеренно — как правило, здесь редко употреблено более двух эпитетов подряд. Исключением является 71-й стих XII строфы, где употреблено сразу пять эпитетов (“this grim, ungainly, ghastly, gaunt and ominous bird of yore”).

Если в 1903 г. Ворон — всего лишь “сын страны, где в стране Мрака Ночь раскинула шатер!” (VIII, 46), то в 1930 г. — он уже “словно князь… чья держава — ночь Плутоновых озер”, а также “владыка черных адовых озер” (VIII, 46-47, см. также сравнение Ворона с царем — VII, 37). Такое немотивированное повышение статуса птицы не отвечает ни намерениям По, ни концепции перевода; это — результат вольной игры переводчика со словом.

Обращает на себя внимание и такой концепт перевода Жаботинского, как ‘пустыня’. Он фигурирует в тексте 1930 г. дважды — в IX (51) и XVII (101) строфах. (В тексте 1903 г. он встречается один раз — XVII, 101.) Судя по контексту, пустыня Жаботинского — это одиночество и отчаяние одновременно. В оригинале слово “desert” (в сочетании “desert land” — “пустынная земля”) встречается лишь однажды — в XV строфе (87) — без отмеченных коннотаций.