Ворон

Метод “забегания вперед”, сопровождаемый, как правило, оценкой персонажей и комментированием событий, если и не взят Брюсовым в качестве генерального принципа построения сюжета, тем не менее отчетливо проступает в отдельных частях перевода. Так, в IX строфе без всяких к тому оснований сообщается: “…но смущен я был ответом / Черной птицы, вещей птицы, той, чье карканье — беда” (49-50). Ту же разрушительную работу выполняет и комментарий героя в XV строфе: “…горя в мире нет огромней, / Нет пророка вероломней…” (87-88).

Дважды варьируемый мотив забвения (XIV-XV) упраздняет последовательное восхождение по лестнице смыслов.

Большая кульминация столь же бледна и маловыразительна, что и малая:

«А, — вскричал я, — послан кем он, этот ворон или демон!
Этим небом, что над нами, часом Страшного Суда,
Пусть он скажет, заклинаю, что, взнесясь к святому раю,
Я узнаю, я узнаю — ту, кто в сердце здесь, всегда!
Ту, которую “Ленора” звали ангелы всегда!»
Каркнул Ворон: “Никогда!”

Дважды повторенное “я узнаю, я узнаю” оставляет жалкое впечатление. “Святой рай” — неудачный плеоназм.

Единоначатие XV-XVI строф переводчик сохраняет.

Последняя строфа перевода — свободная вариация на тему оригинала:

И вонзил мне в сердце взор он, и сидит поныне Ворон
Предо мной на белом шлеме, Ворон тот, чей крик беда!
И не ведая забвенья, на его взираю тень я,
На ее гляжу движенья — долго, долгие года.
И душа из черной тени — пусть идут, идут года —
Не восстанет никогда!

Здесь опять ощутимо стремление переводчика выйти за пределы событийного круга в область оценочных суждений (104-105). Опущено сравнение глаз Ворона с глазами демона. Тень названа черной, что тоже симптоматично. Однако наибольшие возражения вызывают стихи “…на его взираю тень я, / На ее гляжу движенья — долго, долгие года” (105-106). От заключительных стихов оригинала веет вечностью; Брюсов переводит вечное во временное.

Ключевая метафора. “Вынь свой клюв из сердца” — это почти дословный перевод с английского.

Перепечатка текста 1911 г. Вопреки мнению В.А. Либман,269 С.И. Гиндина270 и ряда других исследователей, текст перевода В.Я. Брюсова, включенный в сборник Н. Новича,271 не представляет собой новой редакции. Более того — нет серьезных оснований рассматривать его и как отдельный вариант. Это — обычная перепечатка более раннего текста (1905 г.) с двумя поправками:

1) вместо “забвенья” (II, 10) напечатано “забытья”;

2) вместо “друг” (III, 18) — “вдруг”.

Во втором случае не вполне ясно: имеем ли мы дело с сознательным приемом (“Гость, ко мне зашедший друг” — “Гость, ко мне зашедший вдруг”) или с опечаткой.

Н. Нович разбил 6-стишную строфу перевода на 11 стихов (по схеме перевода Л. Уманца).

Вывод. Хотя Брюсовым соблюдены все основные формальные требования, художественный уровень перевода — невысокий. Помимо отмеченных недостатков, переводчика подвел и вкус. Брюсов-критик, чьи суждения воспринимались современниками едва ли не как эталонные, по всей видимости, относился довольно лояльно к Брюсову-поэту. Во всяком случае такие стихи, как “Словно ангелы скользили в мире будней и труда” (XIV, 80), отсылают нас к стилистике Андреевского. В то же время текст перевода Брюсова несет на себе явный отпечаток символистской образности. Приведем ряд примеров:

Из углов ко мне тянулись сотни чуждых, смутных рук.
(III, 14)
И стоял я одиноко, как над пропастью глубокой.
С несказанными мечтами я смотрел на темный луг.
(V, 25-26)
Сердце! Посланную Богом пей омегу без стыда!
(XIV, 83)

Разумеется, в тексте оригинала нет ни чуждых, смутных рук, ни темного луга, ни даже омеги.

Вообще, по своим художественным достоинствам перевод Брюсова 1905 г. явно уступает переводам Бальмонта и Жаботинского. Поэтому можно понять раздражение Бальмонта, вылившееся в упреки Брюсову: «Когда ж начинаешь завидовать ты, ты перебрасываешь свое чувство в состязание. Я беру тему, ты берешь эту тему. Я пишу о том-то, ты пишешь о том-то.