Ворон

Причин, на мой взгляд, несколько. Падение в России общественного интереса к лирической поэзии отмечал еще в 1843 г. Белинский.220 В 50-х годах этот процесс стал уверенно набирать силу, а в 60-е годы он достиг своего апогея. Общественно-политическая ситуация периода создавала весьма неблагоприятный для литературы вообще и для лирической поэзии в особенности фон — современники сходились во мнении, что преобладающим направлением стало “практическое, деловое”. Если в 1858 г. В.П. Боткин констатировал, что “в настоящее время русской публике не до изящной литературы”,221 то через какие-нибудь восемь лет он уже резюмировал: “Увы! бессмертная эпоха русской поэзии прошла… Поэтическая струя исчезла и из европейских литератур, замутила ее проклятая политика…”222 Неудивительно поэтому, что русская читающая публика и критика на протяжении трех с лишним десятилетий знала одного лишь По — автора приключенческих, детективных и психологических рассказов. (Первый русский перевод сочинения По появился еще при жизни автора в 1847 г. — это был “Золотой жук”.) Спрос публики определял предложение переводчиков.

Следует также отметить, что молодую американскую литературу мало кто принимал в России (как и в Европе) всерьез. Тот же Боткин, исколесивший пол-Европы и знавший европейскую культуру не понаслышке, в 1866 г. сообщал своему корреспонденту из Баден-Бадена: “Теперь множество путешествующих американских семейств, и любо смотреть, как много победоносно окончившаяся борьба с Югом придала им авторитета и самоуверенности. Это прекрасно, но что касается до культуры мужчин и женщин, то, к сожалению, им далеко еще до старой Европы”.223

Нельзя сбрасывать со счетов и еще одну причину позднего обращения к По-лирику: профессиональную неподготовленность переводчиков к передаче столь сложных, суггестивно звучащих текстов, неразработанность принципов перевода вообще и перевода с английского в частности. Разбирая старые переводы Теккерея и Диккенса, Корней Чуковский говорит о 1840-1850-х годах как “поре страшного упадка словесной культуры, когда под влиянием целого ряда причин литературная неряшливость достигла невероятных размеров <…> Характерно, что <…> своевольное обращение (с подлинником. — В. Ч.) казалось читательской массе нормальным и почти не вызывало протестов”.224 Отдельные выдающиеся лирики-переводчики (такие, скажем, как Фет) в 1840-1860-х годах тяготели больше к немецкой поэзии и/или к классической греко-римской лирике. Час американской поэзии еще не пробил.

Ориентация на европейский мир и оторванность от мира американского (кроме субъективной установки, имели значение и такие объективные факторы, как пространственная удаленность американского континента, скудость и труднодоступность информации) сослужили плохую службу первым русским переводчикам и исследователям (а в конечном счете — и читателям) американской литературы: в их интерпретациях и суждениях поражает “трогательное незнание американской жизни” (выражение Е.К. Нестеровой). “Если перед нами произведение поэзии, которое мы хотим воссоздать на своем языке, — писал М.Л. Лозинский, — мы должны знать ту обстановку, в которой оно возникло, обстановку историческую, социальную, биографическую, иначе мы неверно его воспримем, неверно истолкуем и неверно передадим”.225

Известно высказывание М.Л. Лозинского о неизбежности “трех потерь” при переводе: “1) часть материала не воссоздается вовсе, отбрасывается, приносится в жертву; 2) часть материала дается не в собственном виде, а в виде разного рода замен и эквивалентов; 3) привносится такой материал, которого нет в подлиннике”.226 Однако даже с учетом этих “смягчающих вину” обстоятельств следует признать, что первые русские версии “Ворона” провалились. П.М. Топер прослеживает во взглядах на перевод с древности до наших дней “противоборство двух тенденций: ориентацию на текст подлинника и ориентацию на восприятие своего читателя”.227 Ранние переводчики “Ворона” не ориентировались на текст подлинника — они скорее отталкивались от него, создавая свои фантастические версии (частичное исключение составил один лишь Пальмин). Не ориентировались они и на своего читателя, ибо старый добрый романтизм, которому они отдавали дань в своих переводах, давно отжил. Привлекла их, возможно, необычная для лирического стихотворения (но не для басни) фабула: визит дикой птицы к человеку и установление контакта между ними.