Ворон

Разумеется, ничего подобного в оригинале нет, более того, герой настаивает на единичности и неповторимости случившегося с ним (ведь логика сюжета потребует от него долгой и упорной игры-борьбы с пришельцем): «Ибо мы не можем не признать, что ни один живущий / Еще никогда (доселе) не был осчастливлен созерцанием птицы (сидящей) над дверью его комнаты — / Птицы или твари (сидящей) на изваянном бюсте над дверью его комнаты — / С таким именем, как “Больше никогда”» (подстрочный перевод).

Переводчик не просто безжалостно рушит всю цепь последовательных эффектов, он изменяет первоструктуру стихотворения, меняя соотношение объемов сюжетного поля и внесюжетных элементов и переиначивая функции последних. Кульминационный момент измышленных переводчиком пророчеств героя: “Тот, кто Ворона увидел, — / не спасется никуда” (IX, 105-106) звучит сильнее и афористичней концовки всего перевода (см. ниже) — дальше читать уже неинтересно.

Любопытно смещены акценты в XI строфе. Если герой По в списке потерь числит прежде всего друзей и надежды, то герой Мережковского — счастье и дружбу (91).

XV строфу оригинала венчает вопрос: “Is there — is there balm in Gilead?” (“Есть ли, есть ли бальзам в Галааде?”). Вопрос героя отсылает нас к ветхозаветному пророку Иеремии, которому принадлежат слова “Разве нет бальзама в Галааде?” (Иер 8:22). Трудно понять мотивы отказа писателя и философа с богатым религиозным опытом от передачи библейской образности. У Мережковского читаем:

“Будет ли, молю, скажи мне,
будет ли хоть там, куда
Снизойдем мы после смерти, —
сердцу отдых навсегда?”
И ответил Ворон:
“Никогда”.

Вместо исцеления — банальный отдых, что к тому же неточно. Обращает на себя внимание и глагол снизойти в словосочетании “снизойти после смерти” (XV, 177). У По речь идет об Эдеме, куда не “снисходят”, а “восходят”, чего переводчик, разумеется, не мог не знать. Да и где еще можно получить “сердцу отдых навсегда” (XV, 178), если воспользоваться лексикой Мережковского? Так что в XV строфе мы имеем ряд странных отступлений от оригинала, которые не находят сколько-нибудь удовлетворительного объяснения.

XVI — кульминационная — строфа, хотя и не превосходит предыдущую в динамизме, обнаруживает гораздо большую близость к оригиналу:

“Я молю, пророк зловещий,
птица ты иль демон вещий,
Заклинаю небом, Богом,
отвечай, в тот день, когда
Я Эдем увижу дальний,
обниму ль душой печальной
Душу светлую Леноры,
той, чье имя навсегда
В сонме ангелов — Ленора,
лучезарной навсегда?”
И ответил Ворон:
“Никогда”.

Единоначатие XV-XVI строф переводчик сохраняет.

В заключительной XVIII строфе переводчик пытается сохранить все еще достаточно высокое напряжение оригинала и это ему в целом удается:

И сидит, сидит с тех пор он
там, над дверью черный Ворон,
С бюста бледного Паллады
не исчезнет никуда.
У него такие очи,
как у злого Духа ночи,
Сном объятого; и лампа
тень бросает. Навсегда
К этой тени черной птицы
пригвожденный, — навсегда, —
Не воспрянет дух мой — никогда!

“Злой Дух ночи” — домысел переводчика; возможно, указание на “ночь” понадобилось ему для того, чтобы усилить “черноту” последней строфы. (Ее подчеркивает дважды употребленное переводчиком применительно к Ворону прилагательное черный (XVIII, 206, 213), отсутствующее в оригинале). Заключительная картина — дух, “пригвожденный (кем? — В. Ч.) навсегда” к тени птицы, — исполнена избыточной экспрессии; в ней нет бесстрастного “объективного” символизма По.

Ключевая метафора. Метафорическое выражение “Вынь свой клюв из моего сердца” Мережковский аннулирует. Если герой По выдвигает категорическое требование, выполнение которого зависит исключительно от Птицы, то герой Мережковского прибегает к угрозе, исполнение которой зависит исключительно от Человека: “Из души моей твой образ / я исторгну навсегда!” (XVII, 201-202). Так что нельзя ставить вопрос даже о функциональной эквивалентности этих выражений.