Ворон

Лестница восходящих (от XIV к XVI строфе) смыслов оказалась неподъемной для подавляющего большинства переводчиков. Не составил исключения и Лев Уманец. Бесспорно, переход от XIII к XIV строфе очень труден для переводчика. XIV строфа фиксирует изменение психического состояния героя — появляется первый проблеск надежды, толчком к которому послужило видение шествующих с кадилом Серафимов, видение, сопровождаемое звуковыми и обонятельными ощущениями. Как писал сам По в письме к Джорджу Эвелету (George W. Eveleth), “ни одна человеческая, телесная нога не могла бы звенеть, ступая по мягкому ковру, — поэтому звон шагов способен живо передать впечатление чего-то сверхъестественного”.213 Уманец переосмысливает концепцию строфы, дерзко присоединяя Ворона к сонму ангелов: “Ворон Божьею рукою / Послан с ангельской толпою!” (XIV, 148-149). Более того — “вестник покоя” в представлении героя не Серафим, а Ворон. Именно к нему обращены слова героя: “Ты приносишь весть покоя, / Чтоб забыл я навсегда / О Леноре, в миг покоя / Позабыл я навсегда!” (XIV, 150-153). Обращает на себя внимание и такая подмена: вместо “непентеса” — травы забвения — у переводчика фигурирует “весть покоя”, с которой связывается мотив забвения. Вопреки закону экономии поэтических средств мотив забвения обыгрывается Уманцом и в следующей строфе, причем у Андреевского заимствуется образ, использованный последним как эквивалент непривычного для русского слуха “непентеса” — “бальзам забвения”. Вопрос героя “Есть ли т а м (т.е. в ином мире; разрядка переводчика. — В. Ч.) бальзам забвенья?” (XV, 163) неудачен вдвойне: во-первых, он дублирует мотив забвения, ничего не говоря об исцелении, и, во-вторых, он раньше времени касается сокровенного там.

Кульминационная XVI строфа при всей своей патетике несовершенна:

“Ворон мрачный и кровавый!
Птица ты иль дух лукавый,
О, ответь мне ради Неба,
Ради Страшного Суда:
Дух мой, скорбью изнывая,
Встретит т а м, в преддверье рая
Ту, которая, блистая
Светом, унеслась туда?
То Ленора, — то святая, —
Унеслась она туда!” —
Ворон каркнул: “Никогда!”

“Преддверье рая” вместо “далекого Эдема” — не малая оплошность, а грубое искажение идеи. К тому же резкая асимметрия “пространственного” вызова (трижды употреблены наречия там и туда) и “временного” ответа (наречие никогда) нарушают хрупкое равновесие. Интонационно-синтаксический и ритмический параллелизм 4-го и 5-го стихов XVI строфы в переводе исчезает: здесь мы имеем две неравноценные части — “вопросительную” (170-173) и невесть откуда взявшуюся “объяснительную” (174-175).

Единоначатие XV-XVI строф переводчик сохраняет.

Последняя строфа — не худшая строфа перевода:

И сидит, не улетая,
Все немая, всё немая
Птица там, над самой дверью,
Как сидела и тогда,
Устремив свой взор склоненный,
Словно демон полусонный,
И от лампы, там зажженной,
Тень отбросила сюда.
И мой дух средь этой тени,
Ниспадающей сюда,
Не воспрянет никогда!..

Переводчик безосновательно нивелирует значение вида-имени (Ворон), переходя к гораздо более общей абстрактной категории (птица). Следует также отметить недостаточную дифференциацию сюжетного пространства строфы — в сфере “здесь” (внизу) пребывает тень, в сфере “там” (вверху) птица и лампа. На самом деле расположение предметов по вертикали таково (по нисходящей): лампа — птица — тень. Вертикальный срез пространства представлен у По тремя ярусами, у Уманца — двумя.

Остановимся и на некоторых особенностях словоупотребления переводного текста. Так, английское soul переводчик переводит сперва как сердце (IV), затем как душа (VI, X) и, наконец, — в особо значимых контекстах, — как “дух” (XVI, XVIII). Герой Уманца выглядит более старомодным, чем его американский коллега — во всяком случае он охотно прибегает к эвфемизму, говоря о своей возлюбленной в 3-м лице мой друг (II, 19, V, 52). Герой По вспоминает о своих друзьях (other friends) лишь однажды (без ссылки на Линор), выстраивая в X строфе “список потерь” (58-59).

Ключевая метафора. Переводчик фактически дешифрует метафору, предлагая читателям клише: “И, мое покинув сердце, / Ты исчезни навсегда!”

Вывод. Главная причина неудачи перевода — невысокое качество поэтического слова, отсутствие стилистической цельности. Некоторые строки — такие как “Не в окно ль стучат рукою?” (VI, 60) — вызывают в памяти “криминалистический” стиль Андреевского. Другие фрагменты могут служить образцами косноязычия как, например, этот: