В тени родных деревьев

Бедность вызывала в нем презрение. Бывало, расставит ноги, напыжится и поносит неимущих собратьев.

Однажды он изрек такие вот премудрые слова:

— Кто это придумал всех со всеми равнять — имущих с неимущими, добрых хозяев с голью перекатной?

Острыми шипами впивались в сердце Мариты слова Шетэ, и долго болели раны — точно след от волчьих зубов!

А что же Гедия? Внешне он остался совершенно спокоен, даже бровью не повел — а все из гордости: думал, что девушка сама от него отказалась. Сначала он исчез — долго его не было видно в деревне. Потом раза два или три прошелся мимо новенького дома Шетэ в пастушеской бурке, занесенной снегом, — прошелся, и даже не глянул в сторону Мариты!

А время шло… Все позабыли об этой истории — все, кроме Мариты и Гедии.

А потом — о чудо! — у Шетэ родился сын, и он, не знаю по чьему совету, позвал в крестные отцы Гедию. Злые языки винили в этом Мариту.

Гедия вел себя как всякий кум и крестный. По-видимому, Шетэ ничего не знал. Да и что ему могло быть известно?

Оба, и Гедия и Марита, наедине с собой старались побороть чувство, которое владело ими, — старались, но не могли.

…И вот, однажды, когда Шетэ был в отлучке, на Триалети, его мать Гулизар покинула этот мир. И Гедия пришел к нему в дом, чтобы отдать покойнице последний долг.

Кум пришел выразить куме соболезнование — что ж тут особенного? Но на деле-то Гедия жаждал улыбки Мариты! Лишь бы услышать одно-единственное словечко из ее уст — и хватит ему счастья на целый год!

Случайно Марита была в доме одна.

— Да здравствуют две капельки меда, что сегодня в единую сладость сольются! — засмеялся ветерок.

Веселился краснощекий май, струила одуряющий аромат томная сирень.

Встретились после разлуки новые Тариэль и Нестан-Дареджан!

Но соседка, старая дева Балбалука, была начеку. Всюду шныряет, все пронюхает, хоть иголку в гостях, да украдет! И на этот раз не ускользнуло от нее такое событие, как посещение Гедией Мариты. И, жуя свою вечную смолку — «кэви», сплетница раззвонила, разнесла новость по всей деревне…

Развернулся, распустился ласковый, медоточивый язык, пошел извиваться, плести, гладить и лощить. Скромница была Балбалука, жужжала тихо, со стыдливо опущенными глазами, любила льстивые речи. И так, передавая и перебрасывая с невинным и незлобивым видом обсахаренные слова, возвестила она всей деревне, что Гедия и Марита стали теперь как муж с женой.

Рожденная языком Балбалуки, раздутая при передаче из уст в уста сплетня дошла до ушей сельского старейшины.

— Разве мир слеп? Можно ли так на все село наплевать? — негодовал Цицикорэ.

— Нет, нет, и у забора есть глаза, и у стен, и даже у чашек и плошек!

— Женщина — дьявольское отродье! — заключил Цицикорэ, и никто не посмел ему возразить.

Гнев обуял старика, он весь кипел и пылал, стонал, трясся, лил воду себе на голову.

— Плюнули в купель, священное миро смешали с грязью! Честь наша поругана, опозорено все наше село! Неслыханное дело! Расскажут — не поверишь! Вот он, знак вырождения людского! И в какое же время это случилось? При мне, когда я за село порукой! С меня ведь спросится, я ответ должен держать — и перед богом, и перед миром, и перед мужем, и перед потомством!

— Ох, срам на нашу голову! Позор всей нашей общине! — бушевал Цицикорэ.

— Подите, зовите людей! Пусть придут Элия, Заза, Гория, Соломон, Кандуа, Захарий! — отдавал он распоряжения.

Среди ночи собрался в саманнике у Цицикорэ тайный совет деревенских старейшин. Большие разгорелись споры! Цицикорэ изливал горечь и гнев, накопившиеся у него на сердце. Он твердо стоял на своем. Кое-кто решился возразить, воспротивиться. Но влиятельный главарь деревни сумел навязать всем свою волю, и под конец даже те, кто вначале шел против, присоединились к жестокому решению Цицикорэ.

…Над деревней встало серое, сырое утро, сменившее дождливую ночь. Клочья туч, память о ненастье, еще бродили по небу, цеплялись за горы. Небо было точно простуженное, слякотное, грязное, размокшее, и воздух отдавал гнилью и прелью. Чернели изгороди по обеим сторонам проулка, — дождь смыл с них серую пелену пыли. Ветви и листья роняли частые, холодные капли.

Рано утром я проснулся от глухого гула или ропота, доносившегося издалека. Мне было тепло и уютно в постели, не хотелось вставать, и я прислушивался спросонья. Гул нарастал, приближался к нашему дому…

Тут наконец я вскочил, бросился к окошку.

Даже и сейчас волосы у меня встают дыбом при воспоминании об ужасном зрелище, представившемся моим глазам.

По улице стремилась рекой разъяренная, буйная деревенская толпа.

Она волновалась, бурлила, роптала, негодовала, металась, как поток в своем ложе, стонала, словно изрытая накипевшую на душе желчь, злорадно торжествовала над кем-то или из-за чего-то… Но ни единого слова не было слышно. Поток был как бы немым.

Толпа гнала перед собой осла. На осле сидела лицом к хвосту женщина в одной рубашке.