В тени родных деревьев

Сидел он у фазаньего родника. «Окинул я взглядом зеленые наши горы и долы, рощи и виноградники, — и сердце заколотилось, слезы на глаза навернулись: что ж, так и не зеленеть им больше, не цвести, не красоваться? Что ж, значит, суждено им залиться кровью? Как же так можно — погубить всю эту красоту, предать огню урожай, взращенный в поте лица? Нет, скорей, скорей надо вмешаться, поднять весь свет на ноги, надо что-нибудь сделать, пока еще не зашевелилось в океане свирепое чудовище-дракон… Здесь меня никто слушать не хочет — что ж, поеду в город, там живут просвещенные люди, они меня поймут, они пойдут со мной к царю, не откажутся порадеть для такого дела, для дела жизни! Ведь я не для своей семьи стараюсь! Разволновался я, а тут на станции, через дорогу, в колокол зазвонили. Овладело мной желание в город поехать, так и ерзаю на месте — все думаю, может, удастся гибель отвести! Жену я не стал извещать — знал, что не пустят меня домашние. И ты рядом не случился, не с кем было посоветоваться. Очень мне хотелось народу помочь — подступило, приспичило… Как тут подкатил поезд, как я в него сел, как очутился в городе — сам не знаю, не могу рассказать. От радости у меня голова кругом шла.

«Ну, а в Тбилиси я первым делом отправился во дворец, к наместнику, чтобы сказать ему правду напрямик, объявить, что народ не хочет войны! Подошел я к дворцу, остановился у входа… Высыпали оттуда наместниковы холуи — в толчки меня, прогнали пинками: дескать, тебе еще тут чего понадобилось? «Не уйду, — говорю им, — я по государственному делу пришел!» Ну, тут они еще сверх того накостыляли мне по шее. Ушел я оттуда, стал заводить разговор с прохожими на улице. Одного остановил — тот рассмеялся, другой обругал меня, третий закричал: «Сумасшедший!» Мало того, прибежали городовые, схватили меня, раба божьего: кто ты, мол, такой, уж не вражеский ли лазутчик, подосланный к нам, через границу пробравшийся?

«Потащили меня в полицию, продержали взаперти целую неделю. Валялся я на голых досках, не пивши, не евши, таскали меня на допросы — прицепились, как репей, мучали, били, все, какие были у меня гроши, пошли им на взятки… И наконец вытолкали меня, да еще сапогом поддали — беги, мол, не оглядывайся, чтоб твоего духу здесь не было, и не смей нос совать не в свои дела! Чем я их так прогневил? Для общей пользы ведь старался, хотел, чтобы всем лучше было! Зачем же они пинали меня сапогами в самую душу? За что? Неужто никто не понимает, что беда стряслась, все до одного пропадем? Отчего сердца у людей стали как камень? В чьих мы руках? На кого миру надеяться? Я-то думал, люди нами правят! Вот так и вернулся я не солоно хлебавши, словно в чем-то провинился… Что мне дальше делать — как ты посоветуешь?» — спросил он дядю Сулхана, глядя на него с упованием.

Но дядя сидел не поднимая головы и молчал. Потом потянулся за кувшином, наполнил вином глиняную чашку и протянул ее Бунбуле.

Цирюльник замахал руками:

— Мне вина не надо, я к нему теперь не стану и прикасаться! Столько крови проливается на войне — как же я вино в рот возьму? Оно мне кровь напоминает! Горько на душе, куда уж горше — не до вина мне!

Дядя посмотрел на него с удивлением — потом взял свою чашку: «За то, чтобы воины наши вернулись благополучно!»

Зачудил Бунбула, замкнулся в себе, обособился, одичал; сторонился людей, ходил одиноко, словно отверженный. В душе его поселилась тоска. Прежде он хоть выговориться мог, словами душу отвести, а теперь и на слово был положен запрет! И Бунбула, бывало, побреет клиента так, что ни звука от него не услышишь! Затоптали, загасили в душе у него огонь истины и веры! Что же еще оставалось от земного существа Бунбулы? Только наружная шелуха, только пустая скорлупа… Знал это Бунбула, и тошно ему было ходить по белу свету. Безрадостно глядел он на мир погасшими глазами и все молчал — разве что изредка вымолвит два словечка по необходимости, и то нехотя, сквозь, зубы, через силу…

Был человек — голову высоко держал, а обернулось так, что сделался тенью человека! И отчего? Из-за любви к человечеству!

Такова была судьба Бунбулы-цирюльника!