В тени родных деревьев

До сих пор явственно помню, как дрожала несчастная всем телом, как трепетала каждая ее мышца. Видно, было ей и холодно, и больно, и жарко, и горько, — пронзенная мукой, она, должно быть, призывала смерть, но смерть не приходила, а пытка, терзавшяя ее, была горше смерти…

В эти страшные мгновения она умирала не один, а десять раз, и всякий раз ее силой возвращали к жизни!

…Так вели на позорище деревенскую мученицу, — казалось, едет царица и несметная свита сопровождает ее.

Трепетали беломраморные плечи, а толпа забрасывала комьями грязи и навоза белоснежную рубашку.

Ни единого слова.

Ни одного громкого возгласа.

Вот что было удивительно!

Но безмолвие это было ужаснее любого шума, оно гремело, как водопад, затягивающий в себя все и всех.

Несчастная женщина глядела перед собой недвижным, невидящим взором… А может быть, она была душой где-то далеко, по ту сторону самой жизни, и не чувствовала страданий этой горькой минуты?

Вдруг, когда процессия стала заворачивать за угол, я узнал женщину.

Наша Марита! Полумертвая, посеревшая, осунувшаяся — это была Марита! Весенний цвет, дыханье мая — Марита!

Мать моя тряслась, как в лихорадке, из глаз ее струились слезы. Я был ошеломлен — точно земля разверзлась у меня под ногами. А толпа молча, неудержимо катилась вперед, как яростный горный поток, и перед нею было бессильно все — даже сам господь бог!

После этого страшного дня никто уже не видел униженной, раздавленной, опозоренной Мариты.

Марита умерла для людей.

Исчезла, — как если бы тайно покинула наши края.

Никто никогда не упоминал о ней. Даже ребенок, бывало, запнется, если навернется на язык имя Мариты, и удержится, проглотит слово, не произнесет…

Молчали и былые друзья Мариты.

Все уже осознали свою ошибку, сожалели о своей злобе, тяготились своей виной…

А Гедия, потрясенный, убитый, в самом деле покинул наши края, бежал куда-то в азербайджанские степи, и там, отчаявшийся, терзаемый жестокой тоской, нашел желанную смерть — погиб от чьего-то ножа…

Поняло, почувствовало село, какое оно сотворило злое, звериное дело — нанесло смертельную обиду достойнейшей из своих дочерей, невинной и беспорочной!

Марита заживо истаяла, превратилась в тень, и вскоре несказанная печаль свела ее в могилу.

Грех был на всем селе — смерть Мариты причинила каждому глубокое горе! Огромное множество народу стеклось со всех концов деревни во двор к покойнице.

Нетленная красота Мариты — «лоб, как ясный месяц, лик чистого серебра, алебастровая шея» — и на смертном одре пленяли взор.

Целое море слез пролила деревня, оплакивая свою красавицу, свое красное солнышко. Плакали, разливались ручьями над гробом…

И только безмолвный Цицикорэ стоял поодаль с суровым и непреклонным видом. Пасмурный, погруженный в тяжкие мысли, но нераскаянный, он то и дело, грузно опираясь на посох, всматривался строгим взором в лицо покойной, точно проверяя, на самом деле она умерла или нет? Удивительное дело — Цицикорэ, чья воля оказалась властной над жизнью и смертью Мариты, чье слово было причиной всех пролитых сегодня слез, Цицикорэ нисколько не терзался. Он не сомневался в своей правоте! Он ведь встал на защиту вековых понятий чести и нравственности, оградил родное село от позора, не захотел простить виновным явное преступленье! Ему только жаль было по-человечески это юное, «не знавшее радости» существо. Он и сам удивлялся своей власти и силе.

— Где я ударил — и где отозвалось!

«Насытила меня горечью, напоила меня печалью жизнь… судьба…» — могла бы повторить Марита.

Черный дым горя застлал деревню.

Потеряло село свою Тамар-царицу! Оплакивали ее даже деревья…

…И вот, настали последние минуты прощанья над разверстой могилой; пришло время каждому бросить горсть земли на крышку гроба. И вдруг столпившиеся вокруг могилы люди, вспомнив, что ведь они-то и были палачами Мариты, все вместе, разом, в испуге рванулись назад, словно пред взором их предстало что-то ужасное — ужаснее, чем гроб с покойником, — рванулись и отступили, толкая, сбивая с ног и чуть ли не топча друг друга. Ни один не осмелился засыпать землей неземную эту красоту… Ни один!

Сам бесстрашный Доленджи застыл на месте, оцепенев, не в силах переставить ногу, нагнуться за горстью земли.

Недвижно стояли люди и рыдали в голос…

Наконец опять-таки Цицикорэ вывел толпу из оцепенения.

Нетвердым шагом приблизился он к могиле, нагнулся, зачерпнул горстью землю и бросил ее на крышку гроба.

Потом схватился за лопату, и посыпалась земля с шорохом, с глухим стуком в могилу.

Полегчало людям… отпустило горло… А то, казалось, задушат слезы…

В каменистой земле, меж скал упокоилась Марита.

Земля сраму не имеет — но трава от стыда спряталась, ушла в землю…

Солнце вдруг разгорелось, вспыхнуло — словно отторгнутая частица его, Марита, вновь соединилась с ним.

Умерла Марита, затмились горы, опустела земля, расплавились камни, рухнули скалы.

Так говорил народ.

А в песне пелось:

«Взвилась бабочкой душа Мариты, и ангелы встретили ее колокольным перезвоном».

И еще говорили, будто бы голубь взлетел в небеса с благою вестью о прибытии в заоблачный мир Мариты.