В тени родных деревьев

И будто бы на том свете подали ей, усталой, стул золоченый.

И сама богородица сказала ей: «Присядь, доченька, отдохни, в лице у тебя ни кровинки — видно, притомилась с дальней дороги!»

А Иисус Христос будто бы достал шелковый платок, чтобы отереть лоб Марите, оживить ее, вернуть на землю, но залюбовался невиданной красой, пожалел это чудо для земли, не захотел отпустить от себя. И теперь Марита сияет в небе звездой.

Весь тот год не было дождя. Засуха спалила хлеба, иссушила виноградники. В каждом доме той осенью дно чарки оставалось сухим.

Потрескались давильни, в кувшины набилась пыль.

Все эти беды народ принял, как возмездие за безвинную гибель Мариты.

Помню, долго шли об этом в деревне толки и пересуды… А потом надвинулись другие события — до того ли нам всем было?

Давно уже испепелила Мариту сырая земля, и стерло память о ней неумолимое время.

Лишь мы, немногие, кто видел и знал ее, вспоминаем иногда, как баснословное предание, эту необычайную красоту — телесную и духовную. Да и то вспоминаем только между собой…

* * *

Нынешней весной я побывал в нашей деревне и пошел взглянуть на то место, где жила некогда Марита.

Вокруг все заглохло, все было безмолвно. На месте прежнего дома не осталось даже разваленных стен — никаких следов человеческого жилья.

А там, где стояла когда-то хижина отца Мариты, громоздилась куча мелкой ячменной половы, и куры, копаясь в ней, поднимали тучи едкой пыли.

Всё смыли, всё затопили «бушующие волны жизни, мгновенной и изменчивой».

Ни единого дерева не осталось во дворе Мариты. Только на месте былого очага само собой выросло, вспыхнуло пламенем гранатовое дерево.

Передо мной, словно улыбаясь мне, сиял и лучился, как лицо Мариты, только что расцветший огненный гранатовый цветок.

Я смотрел на эту яркую, солнечную цветочную чашечку, и не верилось мне, что Марита не украшает больше нашу землю! И не верилось, чтобы это великолепное цветущее дерево могло вырасти среди пыли и сора само собой.

И в самом деле — откуда приходит в мир красота? И куда она уходит? Где теряется, почему исчезает — или только на время скрывает от нас свое лицо?

Кто знает?

ЧОРЕХИ

Кончались уроки, и мы, детишки, с веселым гомоном выбегали из школы. Под большой липой на деревенской площади нас дожидался Чорехи. Как пастух ягнят, отбирал он несколько мальчишек из шумливой гурьбы и учил нас, воспитывал, пестовал, направлял…

Это он, Чорехи, был настоящим нашим наставником, а не рыжий Лонго, задававший нам уроки «от сих и до сих» и ничего больше не желавший знать.

Предмет, которому обучал нас этот степенный, задумчивый человек, был всегда один и тот же: любовь к родине.

Вспоминаю: вот он под липой читает нам из «Истории Грузии» рассказ о подвиге священника Тевдоре, и в заключение отрывок из старинной «Калмасоба»[6] — наизусть, как молитву, как выплавленные в горниле собственной души мысли, заставляя повторять слово за словом.

«Предки наши, грузины, изведали иго многих поработителей — египтян и македонцев, римлян и греков, персов и турок, Чингиза и Тимура, но никто не мог победить твердость их духа и любовь их к отчизне. Одолеваемые невзгодами, они преодолели невзгоды, гонимые врагами, изгнали врагов и стяжали бессмертную славу в веках…»

Слыша такие слова, мы кипели, клокотали, не могли усидеть на месте от волнения.

На чем воспитывались мы, тогдашние грузинские дети, что образовывало наш дух и наше сознание? Чудесная наша «Дэда эна» — «Родное слово», любимый журнал «Джеджили» — «Нива» и ненависть к самодержавию.

Мысль о родине и свободе с детских лет опалила наши души. Подростками мы ходили с лицом, затуманенным печалью об отчизне. Печаль эта укрепляла нас, придавала нам твердости и в ту пору, когда верхняя губа покрывается пушком и «все бледнеет перед лицом мечты».

Если до сих пор мы веровали в «святых и праведников небесных», отныне озарило нас сияние «праведников земных» — доблестных сынов и дочерей родной земли, ее служителей и заботников — Вахтанга Горгасала, Давида Строителя, великой Тамар, Дмитрия Самопожертвователя и «вечного воина», как называл его Чорехи, Ираклия Второго.

Помянув имя Ираклия, Чорехи неизменно добавлял со вздохом: «Горе тебе, Багратион!»

Камыши Базалетского озера пели нам песню, полную надежды, и ухо наше прекрасно различало далекую их музыку.

«Если забуду тебя, Иерусалим, забудь меня, десница моя!» — таков был наш первый обет родине, излюбленное выражение этого обета.

— Целуйте родную землю!

И мы целовали землю.

— Поклонитесь останкам прошлого!

И мы, исполняя приказание Чорехи, преклоняли колени и прикладывались истово к замшелым камням старинного храма или башни.

Ребенок не горюет так о покинувшей его матери, как Чорехи оплакивал минувшую славу Грузии.