В тени родных деревьев

И с этого же дня трудолюбивый Чачика принялся за работу — закрутился, завертелся в хозяйстве бабушки Лелаури.

Он был родом с Арагви, но, потеряв любимую жену, не смог оставаться в своей деревне и переселился на ее родину.

Скоро он развел на маленьком участке своей тещи великолепный виноградник. Целыми днями не выходил оттуда — вечно возился среди лоз. Соседи отзывались о нем с похвалой — уважали его за великий труд:

— Вино, сделанное Чачикой, грех пить на пиру, с бражниками. Его надо принимать по каплям, как лекарство!

Дом у Чачики был бедный, хоть и крутилась в нем бок о бок с ним бодрая, работящая бабушка Лелаури.

Марита быстро научилась читать и писать и с большим прилежанием обучала грамоте других. А когда она выросла, то стала удивительно искусной ткачихой-ковровщицей. Яркими весенними колерами расцвечивала она свои ковры — но с чувством меры, как опытная мастерица!

Примерно в ту пору и я начал писать стихи. Оба мы обнаружили в себе призвание художника и, должно быть, поэтому почувствовали взаимное духовное родство. Возможно, это и стало причиной нашей тесной дружбы; но сам я сказал бы тогда, что причина — нежный голос Мариты, ее дышащее невинностью лицо и ее удивительная девичья ясность.

Марита сразу уверовала в мой поэтический дар.

— Дай мне твои стихи, — упрашивала она меня. — Я вытку их посередине ковра. А вокруг будет рамка из роз.

Но разве какие-нибудь мои стихи были достойны труда проворных пальцев Мариты и сосредоточенного ее внимания?

Я и сегодня, пожалуй, не смог бы убедить Мариту, что еще не написал стихов, достойных быть вытканными ею на ковре.

Немало горя хлебнула на своем веку бабушка Лелаури, и труженица была на удивленье! И Марита походила на нее — она тоже хотела пить лишь из чистых ключей!

Марита и в работе была опрятна — всегда в каком-то обшитом кружевами, отделанном оборками переднике из ситчика в земляничные цветочки.

В детстве, помнится, мне ужасно было жалко «собирательниц колосьев». Занимались этим женщины и подростки. В жестокий июльский зной, на самом солнцепеке, когда голова пылает и кровь, кажется, вот-вот закипит в жилах, целыми днями должны были они бродить согнутыми в три погибели по сжатому полю, подбирая оброненные вязальщиками снопов и срывая несрезанные жнецами колосья. Вечером они уносили домой в передниках свою небогатую добычу.

Добыча эта была, однако, их годовым доходом и урожаем… Если женщина была замужней, все равно эти подобранные колосья были ее личным заработком, до которого муж не дотрагивался. К ним прибавляли обмолоченную солому с гумна и молотили все вместе снова. На жалкие гроши, сколоченные таким вот адским трудом в свирепую летнюю жару, женщина могла, не спрашивая мужа, купить у коробейника ситцу или бумазеи для себя или для своих обносившихся детей…

В июльские дни Марита с раннего утра становилась в ряд с рассыпавшимися по жнивью женщинами и прилежно подбирала рассыпанные колосья. Для меня было невыносимо, что Марита работает в этот палящий зной под открытым небом, и я бежал ей помогать. Не раз выговаривала мне мать, сердилась, пугала меня солнечным ударом, но я не мог сидеть дома, когда Марита, склонившись к самой земле, подбирала колосья!.

— Ступай домой, милый, перегреешься, захвораешь! — говорила мне Марита мягко и ровно, как всегда, но ее нежный голос окончательно приковывал меня к тому месту, где она собирала колосья.

Пылала красноватая, опаленная солнцем низменная равнина, вдали манили зеленью прохладные сады, но тенистые, задумчивые деревья шелестели не для Мариты.

А по вечерам спокойное, прелестное лицо Мариты словно освещало ее полутемную лачугу, и ни следа усталости после тяжкого трудового дня не было заметно на нем. А бабушка Лелаури любовалась своей красавицей внучкой и в восхищении расточала ей любовные слова:

— Чистая лилия моя, легкое мое облачко! На что тебе приданое? Твое богатство — эти мягкие, шелковые косы!

— Твое приданое — эти твои фиалковые глаза!

— Лицо у тебя — точно ясный месяц, а плечи и шея слепят глаз белизной! Вот оно, твое приданое!

И так, пядь за пядью, всю с головы до ног, разбирала и восхваляла Мариту с увлечением старуха Лелаури.

А Марита стыдливо нежилась под ласковыми взорами бабушки.

— Душу отдаст, жизнь свою положит за тебя твоя бабушка! Сиротка моя, светлая моя жемчужина! — приговаривала старуха, заплетая косы девушке, уютно свернувшейся клубочком на тахте. А Марита слушала, притихшая, как косуля.

— Птичка моя веселая, подружка белой розы! Голубка моя, горлинка! — не унималась бабушка Лелаури.

— Зорька моя ясная, светозарное солнышко!

В те времена был у нас, у детворы, счастливый день — «складчина», братское угощенье, праздник цветов, объединенное ребячье пированье. Такую складчину мы, ребятишки нашей части села, устраивали ежегодно в мае.

Каждый из нас забирал из дому заранее заготовленные припасы, сладости, сладкие напитки, и мы отправлялись за деревню, расстилали скатерть где-нибудь на лужайке, под деревьями, надевали на головы себе венки из ромашек, а стол украшали пестрыми полевыми цветами.