В тени родных деревьев

В тени родных деревьев

МОЕЙ МАТЕРИ

Там, где упадет материнская слеза, вырастет фиалка, — не раз приходилось мне слышать в детстве.

На лесных опушках близ моего родного села фиалки весной росли сплошными купами — земля казалась устланной лиловым ковром.

И думалось мне, что матери со всего света, собравшись вместе, плакали здесь — так густо были усеяны фиалками весенние лужайки и поляны в окрестностях нашего села.

Я изумлялся и бережно собирал фиалки — ведь каждую из них я считал материнской слезой!

— Сколько слез моя мама пролила!

Мать у меня была вдова — в вечном черном платье.

Это она внушила мне любовь к фиалкам; у нее была чистая и нежная, как фиалка, душа.

И ушла она от нас в дни, когда зацветали первые фиалки.

Эта небольшая книга проникнута ароматом тех первых фиалок и согрета теплом слышанных в детстве слов — о том, что на месте оброненной материнской слезы расцветает фиалка.

Я посвящаю эту книжку моей дорогой матери, которая научила меня любви к чистоте фиалок и к родной земле.

В ТЕНИ РОДНЫХ ДЕРЕВЬЕВ

В этой небольшой книге — воспоминания давних лет, виденное и пережитое мною в грузинской деревне времен моего детства.

Я протягиваю читателю эти страницы, как гору фруктов на узорном деревянном блюде, чтобы поделиться с ним золотистыми плодами моих детских воспоминаний.

Не пером исписать, а проплести фиалками и лилиями, разукрасить цветами моих родных полей и лесов хотел бы я листы этой книги. В ней — отблеск улыбки моего неба и моей земли, свежее дыхание моего детства!

Как щедры, как ласковы были сверкающие утра в Патардзеули! Как золотисто-звонки весенние дни, когда мы сами раскрывались как вешний миндальный цвет и земля пела у нас под ногами, а сердце прыгало в груди золотым мячом и с неба низвергались нам на голову золотые дожди…

Исток моей песни, моего слова — в тех весенних утрах; струя ее бьет из прозрачных ключей, над которыми в густой, нависшей ореховой листве возилась, трепыхалась иволга-желтогрудка, окликая меня: «Бичо Гогия!», как тезку и товарища.

Слова этой книги нашел я среди синеглазых фиалок, которые так любил собирать на лесных опушках возле нашей деревни; подобрал в пестреющих маками нивах, среди налитых солнечными соками колосьев, что стоят стеной в таинственном молчании, озаренные золотым сиянием.

Сереброструйная Иори нашептывала мне эти слова — Иори, утопающая в садах и виноградниках, пробирающаяся через заросли, журчащая в камышах.

Берега Иори, радость моего взора, с их песчаными отмелями, мочагами, кустарниками, зелеными рощами и шелковой муравой лужаек, были колыбелью и купелью моего детства, начальной моей поэтической ареной.

Прибрежным иорским нивам читал я свои первые стихотворные опыты.

У голосистой, певучей Иори учился я музыке грузинского стиха!

Туда, к этим лучистым берегам моего детства и сейчас непрестанно убегает мой взгляд, оттуда ожидаю я все новых напевов для моей песни.

Там, в лазурном сиянии по-прежнему стоит среди виноградных лоз моя труженица-мать в длинном грузинском платье, стоит и улыбается мне…

…По утрам в песню лучей вплеталось немолчное пчелиное жужжание.

Как хорошо, покойно было у нас на пчельнике!

Я любил прибегать туда апрельским утром. Земля под персиковыми деревьями была вся усыпана лепестками, точно покрыта розовым снегом. «Видно, ветерок провеял ночью над нашей пасекой!» — думал я. Ах, если бы мне пробежаться, как прежде, босиком по росистой, свежей траве! Или еще раз заснуть безмятежным детским сном под нашей сиренью.

…Наши медовые, сладкопахнущие липы, облепленные пчелами… Первым примером трудолюбия были мне в детстве пчела, потом — моя мать и весь деревенский народ!

Явственно слышится мне как бы доносящийся с гумна протяжный, грустный напев погонщика — «Оровела», журчанье и бульканье струи сладкого виноградного сусла, сбегающей по желобу давильного ларя в кувшин, пахучее дыхание зелени у нас на огороде.