В тени родных деревьев

Да, невообразимое, невозможное свершилось… И свершил это Гарсия. Гарсия — или… или то новое, что властно преобразовывало жизнь — новые люди, новые силы, перед которыми оказался беспомощным ушедший корнями в старину простодушный Цицикорэ…

Бедняга ожидал, что народ высыпет на улицу, рука об руку, плечом к плечу двинется гневной волной на выручку своему старейшине, не простит какому-то заезжему, приблудному человеку нанесенного ему, Цицикорэ, оскорбления!

Но — о позор, о стыд! — никто не проронил ни слова! Ни единая душа!

И Цицикорэ остался с разбитым сердцем, с омраченной душой. Разве он был теперь человек? Да нет, какое там, — источенный, хрупкий камень, когда-то твердый и нерушимый, а ныне — изъеденный, истлевший, готовый распасться в пыль!

Покровитель стольких нуждавшихся в защите, он сам оказался в трудную минуту без защитника! Никто не бросил ему даже простого сочувственного взгляда! Можно ли было это подумать?

Только и оставалось Цицикорэ, что желать себе смерти. И смерть явилась ему, явилась не во сне, а наяву. Он видел ее собственными глазами! Она была закутана в черную бурку, а коса белела, блестела в ее руке.

Цицикорэ не был человеком, повидавшим свет, — ему не довелось путешествовать, и это считали большим его недостатком. Всю жизнь он был словно гвоздями приколочен к своему очагу, ни разу не уезжал из родной деревни.

— Мой пуп, говорят, закопан тут, в этом очаге — чтобы я не отбился от дома, не одичал!

Он не видел ни разу Тбилиси, не имел понятия об электрическом освещении, о поезде знал только по чужим рассказам. И этим гордился и похвалялся!

— А что в нем особенного, в этом вашем Тбилиси? Рассказывают прямо-таки чудеса, но я ничему не удивляюсь и ничего не боюсь. И видеть вашего Тбилиси не хочу! Что мне там делать? Ни за что в город не поеду!

По голосу и тону можно было, правда, заметить, что этот бесхитростный, выросший на лоне природы человек испытывает какой-то мистический страх перед городской цивилизацией. Но гордость не позволяла ему признаться в этом.

Старость, как говорит пословица, и льва одолеет. Одолела она и Цицикорэ. Ему стало трудно ходить — потом он простудился, но из той же своей извечной гордости не пожелал лечь в постель… И болезнь, осложнившись, унесла его.

В 1915 году, в тот самый день, когда гудок первого поезда Кахетинской железной дороги донесся до нашей деревни, сельчане хоронили Цицикорэ.

При звуке отдаленного паровозного гудка соседи удивленно переглянулись.

— Ведь вот, боялся бедняга поезда — и вовремя ушел, подгадал срок!

В ночь, когда умер Цицикорэ, не падали с неба звезды, не шумели и не гремели воды, не свистел и не рыдал ветер, как это непременно бывает, по народному поверью, в час смерти великого человека. И собаки не выли всю ночь напролет. Ничего похожего в ту ночь не происходило.

Это была тихая, прохладная ночь — как обычно ранней осенью.

Наутро, когда выгоняли стадо, деревенские женщины по привычке собрались в кружок на перекрестке.

— Ох, беда!

— А что случилось?

— Как, ты не знаешь?

— Чего не знаю?

— Не слыхала о нашей утрате?

— Да нет же! В чем дело?

— Рухнула опора нашего села! Вчера ночью Цицикорэ отдал богу душу!

— Ох, горе! Беда! — разахалась вторая.

— Что это услышали мои уши? Что с нами теперь станется?

Многие огорчились искренне, от всего сердца. Пожилые женщины расчувствовались, слезы покатились по морщинистым щекам.

С кладбища крестьяне возвращались понурив голову, с растерянными лицами.

— Что теперь будет? Под гору покатимся! Без старшего остались! Эх, какого мудрого человека бог у нас отнял!

В домах поднимали чашу за упокой души Цицикорэ.

— Вернул богу душу наш Цицикорэ! Теперь он — в плену у сырой земли! Ушел от нас! Помянем его, ребята, наполним чаши! — говорил какой-нибудь Туха, Баха, Хота, Бирхла или Бохвера, спуская темно-красную струю из кувшина в глиняную чашу.

— Эх, не услышать нам больше отеческого наставления Цицикорэ!

Даже сам Саватели склонился перед памятью покойного — подошел к гробу, ударил по крышке ладонью и сказал с искренней печалью:

— Скоро ли еще породит мир такого человека?

Не нагнется высокий — так низкий не дотянется. Недаром говорится: нельзя сварить две бараньи головы в одном котле!

В день похорон Цицикорэ в нашей деревне не было видно ни одного улыбающегося лица. И только в воздухе стоял запах щедрых поминок.

— Эх, не пройдется больше Цицикорэ по нашей деревенской улице, постукивая своей палкой!

— Не хлестнет никого, точно плетью, горьким словом!

— Разве правда — плетка? Правда, как сказано мудрецами, сухое дерево заставит зацвести! Погоди — еще вспомнят заслуги Цицикорэ, еще будут ценить его дела на вес золота!

— Обездолила нас проклятая смерть! До крайности довела!

На похоронах старухи утирали слезы и качали головами: «Чего оно стоит теперь, наше село, после смерти Цицикорэ? Не село — а селище! Да, да, селище, развалина, пустыня! Конечно — пустыня, с тех пор как ушел в могилу Цицикорэ».

Те, кто помоложе, улыбались.

Старики же с плачем провожали покойника.