В тени родных деревьев

Стоял уязвленный, оскорбленный Цицикорэ и от изумления не мог вымолвить ни слова. Он был ошеломлен: кто, как посмел пойти ему наперекор? Вот как, значит, оценены его заслуги, его стремления, его заботы! Вокруг стояли, опершись на вилы, крестьяне и удивлялись терпению Цицикорэ — им казалось, что все село бросили навзничь. Некоторые, правда, потихоньку даже фыркали, сдерживали смех, обрадованные поражением Цицикорэ. А сам Цицикорэ был уязвлен до глубины души. Конечно, и раньше, бывало, случалось тому или другому взбунтоваться против него; взять хотя бы Саватели и Джаунари… Но на этот раз было совсем другое!

Постукивая своей верной палкой, направлялся домой Цицикорэ, а в душе у него бушевала буря. Горючие слезы вскипали в его сердце, искали выхода — но высыхали, так и не вырвавшись наружу. Что за дерзкие слова ему бросили в лицо! Какое непочтение, какое унижение! Да услышать такое равносильно смерти! Оскорбить, опозорить, смешать с грязью его, Цицикорэ — и притом на людях, перед всем светом!

Цицикорэ шел, погруженный в черную, безысходную думу. Он чувствовал себя каким-то никому не нужным обломком. Значит, никто больше не спрашивает мнения сельского старейшины, никому не нужны его советы! Душа его наполнилась горечью, как бы покрылась ржавчиной. «Что же я, выходит, такое? Для чего я живу на свете — только для того, чтобы наполнять брюхо едой?» Острый шип засел глубоко в сердце у Цицикорэ, и никак нельзя было его оттуда извлечь. Он плелся к дому, точно раненый орел, что ковыляет с трудом, волоча за собой распластанное, окровавленное крыло. Что за грех на нем, что он содеял дурного, за что такое наказание? Умолк навсегда его громкий, зычный голос. Огонь бушевал в сердце Цицикорэ, сжигал его.

— Господи! Силы небесные! — вздохнул он в отчаянии, словно приговоренный к смерти.

Он весь горел, как в лихорадке, — точно его побили, дали ему оскорбительную пощечину.

В дом к себе он вошел наружно спокойный, умиротворенный. Но душа его была как бурное море.

— Кто же теперь за деревней будет доглядывать?

— Что с ними станется без меня?

— Что ж ты на все село осерчал? Из-за кого? Эх, село еще пожалеет о том, что само обрубило крепчайшую из своих ветвей!

Цицикорэ слег!

Приходили, навещали его друзья, родичи, соседи, справлялись о здоровье и самочувствии. Цицикорэ отвечал степенно, с расстановкой, тоном человека, изведавшего большие горести:

Говорил Ростом: будь проклят
Моего рожденья час!
Мир меня насытил горем,
А веселья не припас.
Под ярмом сгибая шею,
Постарел я и угас.

И это говорил человек, который прежде любил повторять:

Злоба! В душу не впущу!
Грусть-тоска, не дам вам воли!
Меч, тебя я наточу!
Враг, с тобой сшибемся в поле!

Словом, душа Цицикорэ оделась в траур. Сердце его оледенело, мозг окутался мглой, он существовал — и как бы не существовал. Казалось, иссяк в нем источник мысли и слова — уста его были замкнуты. Словно не человек был перед вами, а олицетворение сумрачной, непроглядной ночи.

С тех пор Цицикорэ со стыда не осмеливался показываться на людях. Он ходил только по окольным тропам, по заросшим, узким стежкам, кружил поодаль от деревни. А беседы заводил разве что с мальчишками-козопасами. Но и бродя по этим тропинкам и стежкам, он не переставал думать, заботиться о деревне, хоть и поклялся ангелами дуба и вяза, что никогда больше не будет интересоваться сельскими делами!

Что ж — поделом тебе, Цицикорэ! Всем навязывал свою волю, свое разумение — а может, иному было бы вольготнее своими собственными путями ходить? Может, и другим был ниспослан дар могучего вдохновения? Может, нашлись бы и другие тайновидцы, сердцеведы, такие же стойкие, твердые, мужественные люди, достойные быть верховодами и предводителями?

И вот, удивительное дело! Неделю спустя Махарэ Долаури праздновал закладку фундамента нового дома, заколол упитанного барана и… не позвал Цицикорэ!

Еще через неделю Ходала забил корову, которую накануне задрали в лесу волки. И опять Цицикорэ не было среди приглашенных.

«Что они творят, неразумные!» — говорил в душе старик.

Ему казалось, что мир рушится! Село охладело к нему — и это сделало Цицикорэ подозрительным, боязливым. Кто бы ни заговорил с ним, ему неизменно чудились в речах собеседника утайка, задняя мысль, скрытое пренебрежение.

В пылающий горн превратилась душа Цицикорэ — и ничто не могло загасить это сжигавшее его пламя! «Кто утешит мое сердце, кто подаст мне надежду?» Не слышно было больше в деревне громовых раскатов его голоса, умолк его орлиный клекот! Убило, задушило его отточенное, стальное слово Гарсии!

Кончилась власть и предводительство! Заботливый наставник и заслуженный старейшина сторонился всех, истерзанный, пришибленный пережитой душевной мукой.