В тени родных деревьев

Раньше, говорят, плевел в пшенице никогда не бывало. Но однажды кто-то проходил мимо соседского гумна, глянул на высокую кучу зерна, одобрительно покачал головой… Потом взял из кучи горсть пшеницы, и тут шевельнулась у него в душе зависть. Зерно он бросил обратно в кучу — но горсточка эта превратилась в плевелы, и сорное зерно выросло вместе с новым урожаем. С тех пор развелись плевелы на полях и угнездилась злоба в человеческом сердце.

Спор Чикотелы с Чириком был из-за границы Чирикова виноградника. Участки у них были смежные, и Чикотела считал сопредельную полоску соседского сада своей.

— Наши угодья поровну отмерены, а он средь бела дня прирезает себе мою землю, засаживает ее лозами, лезет ко мне во двор — ну, просто нож к горлу приставил! Но не будет этого! Сквозь игольное ушко протиснусь, а не дам ему своего добиться! — выкрикивал Чикотела грозные и ядовитые слова.

А между тем совесть у Чирика была чиста. Все то, в чем обвинял его Чикотела, ему и во сне не грезилось. Всякий раз, как завязывалась между ними перепалка, Чикотела выносил из дому какую-то длинную, пожелтелую, намотанную на кизиловую палку бумажную полосу, — он называл ее «утвердительной грамотой» — и, потрясая ею в воздухе, вопил в исступлении:

— Здесь все прописано — какие промеж нас настоящие рубежи и грани!

В купчей крепости и в самом деле были обозначены границы усадьбы:

«Со стороны горы — две осины, что растут над ручьем; граница снизу — молодой дубок. Дальше вниз — большие орехи, а еще пониже — три тутовых дерева. Это и есть границы. Вровень с ними, на берегу реки, еще две осины от одного корня».

Поди и ищи сейчас, через двести лет, те осины — парные, от одного корня, — тот дубок, те большие орехи, те тутовые деревья! Да от них и следа, и памяти уже не осталось! Ведь купчая была писана во времена царя Ираклия… Простодушные ее составители, сами о том не подозревая, двести лет тому назад положили начало вражде двух соседей. И хотя, по их словам, грамота была составлена «по правде» и «без пристрастия», и притом «накрепко и навечно, неизменно, неоспоримо, бесповоротно и окончательно», и силу имела «для правнуков и потомков», — именно эта нелепая купчая крепость стала причиной раздора между соседями. Ведь она, эта грамота, спутала все границы и межи!

Вот из-за этой злосчастной границы между виноградниками цеплялся к Чирику крохобор Чикотела. В своем озлоблении он был готов на все — не гнушался и неприглядных путей. Вечными сварами и руготней он донял, например, беднягу Чирика так, что тот не выдержал и срубил огромное ореховое дерево, бросавшее тень на соседские владенья…

Однажды забрела в виноградник к Чикотеле молоденькая соседская курочка-несушка; Чикотела пришиб ее колом. В другой раз он по злобе срубил под корень пять кустов Чирикова «будешури», протянувших свои побеги над его кровной землей!

Не раз решал доведенный до отчаяния Чирик продать свой виноградник или даже совсем переселиться из нашей деревни, бежать от недруга, но когда находился покупатель, слезы наворачивались ему на глаза, не хватало духу отдать чужаку этот орошенный потом клочок земли, этот холеный и лелеянный сад…

— Что это за напасть, откуда она взялась на мою голову? Когда это я зарился на чужое? Господи, и зачем ты породил такого злыдаря — ведь озорник, лиходей, вереда! Точно порчу на меня напустил!

А Чикотела желал Чирику гибели и истребления со всем его потомством.

— У-у-ух! — стонал он порой в бессильной ярости, не в силах примириться с самым существованием своего врага.

— У-у-ух! — точно все нутро у него было исколото, изранено, изрублено; не раз он осушал — раньше времени! — чашу за упокой Чирика, и тогда сердце у него разгоралось жарче кузнечного горна, Судорожно сжимая кулаки, позеленев и дрожа от ненависти, он только мычал: «М-м-м!» — и призывал, чтобы одолеть недруга, свою «былую силу» — хотя никогда не отличался телесной крепостью и удалью.

— Куда тебе против Чирика! И не думай на него лезть — не одолеешь! Ты и с виду вон какой слабенький, тебе ли с Чириком равняться? Дюжего ты выбрал себе врага, богатырского плеча!

— Ну-ка, глянь на эту маленькую речушку! — Чикотела показывал на наш деревенский, тихо журчащий ручей. Сколько она вырвала с корнем орехов, лип, тополей — весной, в половодье? Помнишь? Видал? Ну, так что ж ты мне еще говоришь? Эх, уж если я сорвусь с привязи…

— Нет, нет, ты лучше будь с Чириком потерпеливей?

— Верные слова! — присоединялись к советчику другие.

— У-у-у! Жизнь без света, без радости! — стонал, точно от жгучей боли, Чикотела.

— Над иным человеком счастье так и кружит, на лбу у него сияет, а моя доля спит где-то посреди дороги, растянулась, бесстыжая, в пыли, и горя ей мало!

Проходили годы. Чирик и не думал умирать — напротив того, плодился и размножался; недавно родились у него еще две девочки-двойняшки.