В тени родных деревьев

Вон, у подножия горы — Цилкани… Мухисджвари… Какая божественная царит тишина! Все словно замерло… Какой лад, какое согласие в природе!

Солнце закатывалось… Хрустальный ветерок подлетел, играючи, к умирающему пахарю, коснулся ласковой прохладой его лба, потрепал свесившуюся серебряную прядь, как бы поцеловал ее…

Ниния обвел с высоты медленным взором изобильные поля. Все здесь было мило его сердцу, жадно впивал он глазами бурое золото зрелых нив, светлую зелень подросшей отавы…

Сладостное воспоминание тронуло его за сердце. Он улыбнулся.

Двадцатилетним юношей впервые взялся он за плуг. И, значит, шестьдесят лет ходил за ним по борозде, пахал, взращивал хлеб, кормил народ!..

— И что же — стану теперь землей и прахом?

Словно откуда-то издалека донесся до него грустный напев песни пахарей «Оровела». Слезы набежали на глаза Нинии. Солнце спешило к своему гнезду. И понял Ниния… Понял…

Сыновья почувствовали вдруг груз, отягчивший им плечи, взглянули на отца — Ниния слился с природой, дыхание его растворилось в мире…

Величественно закатилось солнце — скрылось в пещерах ночи. Прозрачно-лиловой финифтью подернулось родное небо Нинии, зацвело ночным фиалковым цветом.

Серебряной, подковой блеснул в вышине узкий серп молодой луны…

ЧИРИК И ЧИКОТЕЛА

Были и в нашей глуши знаменитые люди! Вот хотя бы дьякон Шабашела, муж писаной красавицы Зизилы. Когда Зизила надевала по какому-нибудь случаю праздничное грузинское платье, дьякон изумленно разводил руками и возглашал в восхищении: «Затмила краса твоя небо ясное, и хвалами, тебе расточаемыми, полнится весь божий свет! И как это ты уродилась такой красивой?»

Кто еще? Старик военный, выживший из ума, подслеповатый «гитара-майор», когда-то любитель песен, а теперь весь высохший, как трут, что нарос на старом, трухлявом пне, глухой — хоть над самым ухом кричи, не услышит!

— Немало таскал-возил меня буйный мир, но и я волочил его, как собачий хвост! — шамкая, хвалился он и хихикал и кашлял вперемежку…

Дальше: Чампура Чамапуридзе, знатный едок, любивший поесть наперегонки, об заклад — кто больше съест, и опорожнять турьи роги…

Чампура мог часами рассуждать о том, что слаще — лосось, темная форель или усач на виноградном листе? Что вкусней — севрюга, осетрина или сом под уксусом с киндзой? Чихиртма или бозартма из ягненка? Хлеб-соль на лотке, зелень на деревянном блюде, остуженные в роднике огурцы, старый сыр, баранья голова, рыбка-цоцхали на листьях, шашлык с кровью… Ах! И душистая струя из запрокинутого носатого кувшинчика!..

— Кто посмеет сказать, что в этом красном вине не таится благодатная частица солнца? Зачем же тогда вкушают его со святым причастием?

Вечно его томила жажда и казалось сладостной музыкой бульканье вина в узком горлышке. Нагрузившись, захмелев, выходил он неверным шагом из духана.

— Сытная еда и доброе вино — вот на чем свет держится! Ешь с охотой, пей с душой, смейся весело! — таковы были заповеди, которым следовал Чампура.

Любитель рыбных блюд, он чуть что заводил разговор о сальянской рыбе. Хорошо прокопченная шемая, свежая и соленая икра — черная или красная! — это были постоянные предметы его бесед, раздумий и вожделений.

Кто еще? Тотош, тот, что крал из ниши полуразваленного храма деньги, пожертвованные святыне!

Духанщик «Чарирама» — в его духане часто можно было встретить завзятого тамаду с неизменным рогом в руке, которого все почему-то звали Павлом, хотя имя его было Петр. Неутомимо молол язык этого тамады!

«Трын-трава», о котором говорили, что он самого черта за руку поддерживал, когда черт учился ходить.

Кондро — завидущий глаз, сквалыга, скопидом, тот, что по ночам отцеплял от часов маятник, чтобы не износился! Шкаф стенной был у него всегда на запоре, хотя там ничего и не хранилось, кроме одной тарелки, да и то — разбитой, скрепленной проволокой.

Провизор Анта, который однажды пять дней ходил с задавленным мышонком в башмаке; бог весть зачем забрался к нему в башмак мышонок, а Анта и не заметил, только на пятый день вытащил его. Этой историей он хвастался, точно каким-то подвигом. Ступни у провизора были огромные, он выписывал калоши из Варшавы, потому что у нас его размера нельзя было найти.

Ну, а еще кто? Как — кто? Самых главных-то я и забыл! Два моих ближайших соседа, Чирик и Чикотела.

Знаете, что такое Чирик? Слыхали прибаутку? Тот на жердь, другой в клетку, а Чирик скок на ветку.

И Чирик и Чикотела ютились по бедности в старой сторожевой башне. Когда у одного кипело-бормотало лобио в горшке, запах киндзы, что крошили для заправки, слышен быд за столом у другого. Чикотела жил в верхнем этаже башни, а Чирик — под ним, в нижнем.

Чирик всех ловчей и пронырливей. И наш Чирик был человек бывалый — охулки на руку себе не клал!

Был у Чирика единственный сын, по прозвищу Кикрикико. Собирались мы, ребята, на пригорке окрай деревни, напрягая глотки, вопили что было мочи: «Кик-ри-ки-ко-о!» Шустрый был паренек, на все руки — и притом незлой, покладистый.