Наблюдательный отряд

— Слыхал про такое дело. В Риге тоже попадается. Но в католических семействах, да ещё со старыми итальянскими корнями, насчёт позорных тайн строго. Неудивительно, что парочка сбежала. А теперь нужно как можно скорее найти Горностая. Ты знаешь, где он поселился?

— Примерно знаю.

— Поезжай к нему сейчас же и объясни положение дел. Скажи — если сейчас этот несчастный Феррони не справится с поручениями, то наш тощий противник выпишет из Вены настоящего опытного топтуна. Он не стал искать такого в Риге потому, что боялся — рижский, близкий к сыскной полиции, может меня по старой памяти предупредить. Так что придётся Барсуку присмотреть за домом на углу Большой Кузнечной и Малярной. Появилась неплохая ниточка...

— Кто тут командир отряда? — спросил Хорь.

— Ты командир отряда. Просто нет времени на церемонии. Почисть меня. В таком виде выходить на Александровскую как-то неприлично.

— В таком виде можно стоять во дворе и вести наблюдение без всякого риска — все примут за снежную бабу.

Лабрюйеру не понравилось, как Хорь это сказал.

— Как ты думаешь, Хорь, что мы ещё могли сделать с этим несчастным Феррони? Сколько возможностей мы имели? Возможность удавить и спустить под лёд рассматривать не будем — она дурацкая.

— Мы могли перекупить его!

— Он бы согласился перейти на нашу сторону и даже получил бы от тебя десять рублей задатка. Но ты разве не видишь, что это за человек? Он не дурак, но и ума у него не густо. Он бы выполнял наши поручения так же успешно, как выполнял поручения наших врагов. Он бы снабжал нас сомнительными сведениями. А кончилось бы тем, что не мы, а они спустили бы его под лёд — за то, что слишком много знал. Подумав, ты сам поймёшь, что его можно было только отпустить. А остальное — дело Барсука.

Хорь не ответил, а принялся молча сбивать снег с пальто Лабрюйера. Его можно было понять — те, кто его учил, знали простые приёмы работы с агентами. А Лабрюйер за годы службы в полиции насмотрелся на всякие ситуации и знал, как расправляются в шайках грабителей с теми, кого заподозрили в предательстве. И он не видел, чем шайка, поджигающая дома, лучше венского Эвиденцбюро.

Когда-то и Лабрюйеру казалось, будто он понял всю механику полицейского дела...

Инспектор Горнфельд, с которым у него была не то чтобы вражда, а взаимное непонимание, как-то рассказал о печальной судьбе двойного агента, им завербованного. Ничего хорошего в этой судьбе не было, и Лабрюйер крепко запомнил ту историю.

Но рассказывать её Хорю он не стал. Хорь был горд — а нет хуже, чем загонять гордого человека в угол. Тем более, что в споре с Енисеевым Хорь встал на его сторону.

Они вышли на Александровский бульвар и повернули к собору.

— А теперь разойдёмся в разные стороны, — вдруг предложил Хорь. — Я всё думал: они не понимают, что наняли скверного топтуна, или он — для прикрытия, а настоящий топтун шагает где-то поблизости?

— Хочешь, чтобы мы проверили это? Тогда — обходим квартал с разных сторон, ты — по Елизаветинской и Церковной, я — по Александровской и Мельничной, и идём друг другу навстречу по разным тротуарам. Встретимся уже дома, — сказал Лабрюйер.

— Если я увижу настоящего топтуна? Что мне с ним делать?

— Запомнить. Просто запомнить. И по дороге домой составить словесный портрет.

— Хорошо, это я умею. Учили.

Хорь явно хотел сказать: «Меня кое-чему научили, и не нужно совсем уж принимать меня за сосунка, но я уважаю опыт пожилого человека и попытаюсь им командовать без ссор и скандалов».

— Тогда моё почтение Горностаю... — Лабрюйер остановился, повернулся к Хорю, поклонился так, как положено при прощании кланяться даме, и охнул.

— Хорь, ты юбку порвал, — прошептал он. — По шву.

— Чёрт бы её побрал...

— Придерживай рукой — знаешь, как дамы?

— Ещё зашивать...

— Я бы на твоём месте давно спятил.

— Да я уж боюсь иногда, что спятил.

Они улыбнулись друг другу и разошлись в разные стороны.

Лабрюйер шёл по городу, который привык считать своим, внимательно поглядывал на прохожих и думал, что дома сядет и попытается что-то написать Наташе.

«Наташа, сегодня был смешной вечер, мы валялись в снегу, как мальчишки, — начал он. — Хорошо ещё, снежками не кидались. Видимо, я жил чересчур спокойно, и моему ангелу-хранителю за это влетело. Нельзя человека оставлять в покое, надо его тормошить и придумывать ему всякие занятия. Вот теперь — мне подсунули парня, двадцатидвухлетнего, одарённого, норовистого, которому пророчат не то чтобы блестящее будущее... Какой уж блеск в моём нынешнем ремесле?.. Из него хотят вырастить отличного агента и на него возлагают надежды... возлагают-то на него, а расхлёбывать-то мне...»

И много чего ещё сказал он Наташе на ходу, но, оказавшись дома и налив в чернильницу чернил из нарочно купленного пузырька, он уставился на белый бумажный лист и понял, что у него сейчас получится письменный отчёт, какие полицейские агенты сдают начальству.