Наблюдательный отряд

Лабрюйер постоял у витрины, глядя на прохожих, и понял, что нужно сделать. Нужно пойти в Александроневскую церковь и там стоять в ожидании умной мысли, а не таращиться на пешеходов и трамваи. Там, может, душа немного успокоится и станет понятно, как быть дальше.

Церковь, к счастью, была открыта. Лабрюйер вошёл, перекрестился и стал выбирать образ, перед которым можно было бы постоять в ожидании мудрого совета свыше.

Лабрюйер, войдя, оказался посреди маленьких сгорбленных старушек, среди которых возвышался, как монумент. Старушки были благовоспитанные — пришли до начала службы, чтобы затеплить свечки, но выстроить маршрут по храму, что бы переходить от подсвечника к подсвечнику, они не умели и метались взад-вперёд, от святого Пантелеймона к Богородице, от Богородицы — в дальний угол, к Николаю-угоднику, по слухам — чудотворному, от угодника — к тому из двух канун ников, где ещё можно было поставить свечку; отчего-то тот, что возле угодника, пользовался большей популярностью, чем другой, справа от входа.

Лабрюйеру требовалось одиночество, чтобы услышан, подсказку свыше, а бабушки хоть и шёпотом, но переговаривались, а то и ссорились. Лабрюйер пошёл вправо и стал между колоннами. Там было потише.

Эти колонны были необходимы храму — они держали большой купол. Но Лабрюйеру они иногда мешали — не так уж часто он приходил во время службы и обычно оказывался сзади и не видел священников. Сейчас же он был доволен — в узком пространстве мог оказаться наедине с той силой, от которой ждал поддержки.

Не то чтобы он был суеверен — но сейчас просил знака. Каким бы мог быть этот знак — Лабрюйер понятия не имел. Возможно, несколько слов, знакомая цитата из Евангелия; возможно, необычное поведение огонька свечи.

Он не молился — он просто знал, что его видят и слышат, хотя ни единого слова он даже мысленно не произнёс. И понемногу волнение уходило, покой заполнял душу. Видимо, этой душе посылалось то, что ей на самом деле было необходимо, и Лабрюйер понимал — хватит напрасных ожиданий, жизнь должна остаться такой, как прежде. Вдруг ему стало жаль того, что не сбылось. Душа летела, душа жила надеждой, душа верила в счастье — но у какой птицы полёт бывает вечным? Может, и хорошо, что птицу на взлёте подстрелили?

Женщины, что кормились при храме, очень вовремя собрались протирать пол. Лабрюйер, не дожидаясь, пока мокрой тряпкой мазнут по сапогам, шагнул вперёд — и одновременно такой же шаг сделала женщина, стоявшая за колонной. Лабрюйер невольно взглянул в её сторону.

Это была Наташа.

Они стояли невесть сколько, один — слева от колонны, другая — справа, и могли никогда не узнать об этом.

Наташа, кажется, даже немного испугалась. Она смотрела, приоткрыв рот, словно хотела и не могла выговорить слово. Но это слово, этот краткий вопрос, было в её взгляде. Отродясь Лабрюйер не видывал таких говорящих глаз.

Он не услышал, но как-то иначе ощутил вопрос:

— Да?..

Церковь заполнялась прихожанами, Лабрюйер уступил своё место женщине, усердно пробивавшейся вперёд, и подошёл к Наташе. Его сзади подтолкнули, он сделал ещё шаг. Соприкосновения не было — не то место храм Божий, чтобы друг к дружке прижиматься. Было больше — то ощущение близости, ради которого стоит жить.

Теперь оставалось совсем немного — найти слова...