Наблюдательный отряд

— Пока лишь то, что он знающий инженер, который разбирается не только в чертежах, но и во всяких тонкостях производства. Ему лет тридцать... возможно, больше, по этой физиономии трудно определить точный возраст... у него бурный темперамент, а когда он увлечётся спором — громкий голос, и руками он принимается махать, как провинциальный трагик... Он знает, что делается на «Моторе», поскольку бывает там, навещает друга — инженера Теодора Рейтерна, это сын члена рижской городской думы. И Калеп к нему хорошо относится.

— Не Рейтерн ли по его просьбе послал кого-то ночью, чтобы передать документы агенту Эвиденцбюро? — вдруг спросил Хорь.

— Да, Рейтерну было бы удобно уговориться с кем-то из мастеров. Но отчего бы Рейтерну самому тогда тайно не вынести бумаги, а потом так же тайно не вернуть их на место? Хорь, а вы уверены, что должны быть вынесены именно чертежи? А не «гном»?

— Какой «гном»?

— Калеп работает над новым авиационным мотором. Тот, который теперь используют, так и называется «калеп», а новый будет «гном». Бумаги можно пронести на себе, а мотор за пазухой не спрячешь, потому его и вытащили ночью. Как ты думаешь?

— Нужно узнать, чем именно заведует на «Моторе» Рейтерн, — решил Хорь. — Нужно разобраться, что связывает этих друзей, Розенцвайга и Рейтерна. Нужно узнать, какой из Розенцвайга яхтсмен, выходит ли он из залива в открытое море, ходил ли в Финский залив. Будет чем заняться Барсуку и Росомахе! И Горностаю. Ему как раз удобно будет собрать сведения о Розенцвайге — они ведь на одном заводе трудятся.

— И если моя догадка верна — то немножко проясняется участие в этом деле Андрея Клявы.

— Безумца?

— До того как попасть на Александровские высоты, он, возможно, учился вместе с этой парочкой. Они — немцы, а он — латыш, но мало ли что их могло сдружить. И тогда уже можно предположить, что он оказался причастен к убийству Маши Урманцевой не случайно — а его туда заманили. Вроде бы что-то складывается...

— Вот Горностай обрадуется! Нужно будет собраться и поделить обязанности, — решил Хорь. — Но главное сейчас — не пытаться взять живьём агентов Эвиденцбюро. Один раз пробовали... Я настоял, и я же всё провалил...

Лабрюйер похлопал Хоря по плечу.

— Есть у меня на примете домик, в котором, может статься, проживает твой агент. Вот только нужно узнать, какую роль в этой истории играют блондинка, что следила за «фотографией», и госпожа Крамер, сбежавшая в неизвестном направлении. Как бы и её тело не выудили из городского канала... что-то у нас многовато накопилось покойников... Грунька-проныра, Петер Леман, «череп» — хотя насчёт «черепа» я уж не знаю, что и думать... Три с половиной тела.

— А половина?

— Ротман. То ли жив, то ли нет. И понять невозможно, куда запропал. Да, «череп»... Нужно будет опять просить у Линдера сводку.

— Нужно будет как-то вознаградить Линдера. Да. Я выдам тебе из неподотчётных денег тридцать рублей.

— Он может не взять.

— А ты так с ним поговори, чтобы взял, — строго сказал Хорь. — Это приказ, Леопард.

— Учишься приказывать?

— Учусь. Горностай прав — именно этого я не умею. Но я научусь с ним справляться, вот увидишь!

— Научишься. Если ты с Горностаем справишься — то тебе сам чёрт не страшен. И он ведь отличный актёр, он не просто играет роль, он чуточку переигрывает, чтобы заставить тебя воевать, — объяснил Лабрюйер. — Он тебя готовит к серьёзной работе и поэтому может устроить целый спектакль. Так что злиться на него не надо.

Сказав это, Лабрюйер понял, что объясняет политику Енисеева не только Хорю, но и самому себе.

— Я не злюсь. В конце концов, я сам это выбрал... — Хорь понурился. — Ну что, давай планировать операцию по захвату дома умалишённых.

— Я думаю подъехать туда на автомобиле Мюллера, взяв с собой тебя или Акимыча, ещё Мякишева для прикрытия, и проникнуть на территорию под видом больного, — доложил Лабрюйер Хорю так, как следует докладывать старшему по званию. — Возможно, для первой вылазки этого достаточно. Я ещё из того исхожу, что у нас пока нет точного плана местности. Что-то сегодня расскажет Мякишев, но он ещё не умеет рисовать кроки. А лезть напролом — большой риск. То, что меня сдадут в полицию и что полиция будет неделю надо мной потешаться, — полбеды. Хуже, если с перепугу заделают дыру в заборе и запрут всех больных по палатам. А пробираться к Кляве официально — значит поставить его под удар.

— Да. Всё это похоже на стрельбу в полном мраке по тарелочкам. Мы ведь даже не знаем, в каком состоянии этот Клява. Может, он вообще волком воет и на людей бросается.

— Я видывал сумасшедших. Таких буйных, чтобы на людей бросались, мало, — обнадёжил Лабрюйер. — Разве что в белой горячке. Чаще человек просто сидит в углу или принимает странные позы, бормочет бессвязно или, наоборот, произносит длинные речи, так что можно принять его за профессора философии. Но идти туда надо.

— И я считаю — надо. Куда Мякишев запропал?