Наблюдательный отряд

— Мокрое дело, — ответила Трудхен. — Она зашла в комнату и увидела там покойника. На всякий случай поскорее ушла — чтобы не объяснять ищейкам, как она в эту комнату попала.

— Этого ещё не хватало. Где?

— На Выгонной дамбе. В меблированных комнатах.

— А сама Лореляй сейчас где?

— В форштадте. Она сказала — покойник такой, что вам известен.

— Ясно. Сейчас попьём чаю, и ты меня к ней отвезёшь.

Лореляй, разумеется, имела несколько убежищ. То, куда привела Лабрюйера Трудхен, было за Ивановским кладбищем, на Костромской улице. Орман довёз до Ярославской, дальше шли через квартал пешком.

— Выходит, ты его всё-таки знала, — сказал Лабрюйер, войдя в маленькую, довольно прилично убранную комнатку.

— Ты его так расписал, что трудно было не узнать, — ответила Лореляй. — Раздевайся, садись. Нет, не знала.

Она была в домашней одежде — простой юбке, клетчатой блузке без затей, и занималась самым мирным делом — штопала натянутый на деревянный грибок чулок.

— Но ты ведь его искала? Я видел тебя вечером возле тех меблированных комнат. Проезжал мимо...

— Да, я хотела понять, что это за сволочь. Убивать его я не собиралась, только взять бумажник и документы.

— На что тебе? — удивился Лабрюйер.

— Не мне. Я для тебя старалась, старый пёс, ты бы с бумажками разобрался. Нет, это не любовь. Всё дело в Ротмане. Когда-то он ко мне хорошо относился... Нет, любовником не был. Просто пригрел глупую девчонку. Это иногда бывает.

Лореляй была мрачна, в глаза не глядела, такой её Лабрюйер ещё не видал.

— Ты говори, говори...

— У Ротмана ведь не было врагов. То есть среди наших. Он просто исчез, знаешь, как исчезают старики. Все решили, что помер... кто-то кому-то сказал, что он помер, все поверили. Во время беспорядков много трупов находили, никто не разбирался, паспортов у них не проверял. А он, оказывается, был жив.

— Жив — и совсем опустился.

— Когда ты рассказал, что какая-то сволочь хочет его убить, я подумала — надо бы самой этим заняться. Ты ведь не знал, что это за молодчик. А сам бы ты у него бумажник и документы не стянул. Я решила — сделаю то, что могу, дальше — ты.

— Рассказывай.

— Я в дом прошла вместе с компанией. Двое мужчин, три женщины, где три — там четвёртая. Дом шестиэтажный, я поднялась повыше. Там меня видели и запомнили.

— Ты уверена?

— Меня всегда запоминают. Я спросила у прислуги, не живёт ли тут господин — и описала, слово в слово, того мерзавца. Она сказала — да, живёт, но его нет дома, ещё не приходил. Он снял угловую комнату, на третьем этаже, недорого. Я написала записку, просила ему передать, она обещала.

— Записку?

— Должна же я была показать ей, что ухожу. В записке было: «Сердечко моё, я тебя не застала, жестокий муж увозит меня, но я вся твоя». Прислуга всегда читает такие записочки. Потом я спустилась, опять поднялась, уже на четвёртый этаж, постучалась в дверь, не открыли. А у меня с собой как раз случайно оказалась подходящая отмычка. Я вошла. Там была квартира, в которой никто не живёт. Я запёрлась в ней и стала ждать. Прождала четыре часа. Значит, было одиннадцать, когда я оттуда вышла. Думала, он уже пришёл, постучусь, войду, скажу, что ошиблась дверью. Ещё не было случая, чтобы мужчина не попытался меня удержать. А потом как-нибудь справлюсь. Может, попрошу, чтобы угостил в ресторане, может, ещё что-нибудь придумаю. Постучалась, вошла. А там — он, на кровати, задушенный.

— Ого!

— Задушенный шёлковым шарфом. С одной стороны, это могла сделать и женщина. С другой стороны — тот, кто хотел, чтобы подумали на женщину. Я огляделась. Шарф с шеи стянула...

— Ты сняла с покойника удавку?

— А что тут такого? Я что, впервые покойника вижу? Нельзя было, чтобы полиция подумала на женщину. Я просто заметала следы. Вот он, этот шарф.

Удавка висела на спинке дешёвого венского стула. Это был бледно-голубой шарф с набивным рисунком в виде расплывчатых роз и с бахромой, длиной в три аршина.

— Шёлк, говоришь?

— Точнее, крепдешин. И ещё я бумажник с документами прихватила. Что ты так на меня уставился? Я же за ними и приходила.

Лабрюйер подумал: «Да, она именно такая, эта Лореляй, её хладнокровие — непременное и необходимое для выживания качество. Когда лазишь в окна третьего или четвёртого этажа, протискиваешься в форточки, перепрыгиваешь с балкона на балкон, иначе нельзя».

— Я твой должник, Лореляй, — сказал он. — Как ты полагаешь, кто удавил этого господина? Мог ли это быть Ротман?

— Я не думаю, что Ротман мог бы незаметно пробраться в тот дом.

— Ты же пробралась.

— Я — другое дело. А грязного заросшего старика туда не пустят. Там же консьержка внизу. Почему, ты думаешь, я в компанию замешалась?

— И вышла в компании?

— Вышла с каким-то мужчиной. Но он был пьян. Я взяла его под руку и вывела. Держи бумажник. И вот его паспорт. Нашла в потайном кармане пальто.

— Шведский подданный, — изучив паспорт, сказал Лабрюйер. — Олаф Акке. Пятьдесят семь лет. Чего же этот Олаф Акке с Ротманом не поделил? И что он тут натворил, если так боялся разоблачения?

— Этого я не знаю. Но в бумажнике — достаточно денег, чтобы год жить без забот. Забирай. Мне это не нужно.