Наблюдательный отряд

И вдруг тот маленький Лабрюйер, который жил в голове у большого Лабрюйера (большой, откинувшись на спинку сиденья, даже закрыл глаза и попытался задремать, пока пролётка несла его по Калнцемской улице к реке), внятно произнёс:

— Наташа, если бы ты знала, как я устал...

Написать ей такое было невозможно.

— Наташа, это ничего, это пройдёт. Соберусь с силами и распутаю запутанные клубочки, — пообещал Лабрюйер и понял, что вот теперь он, кажется, на верном пути. Примерно так и нужно начать письмо: «Наташа, мы здесь заняты каверзным, сложным и пока совершенно непонятным делом, но я думаю о тебе, я помню о тебе и я говорю с тобой...»

— Так сразу на Александровскую? — спросил, обернувшись, Бертулис Апсе.

— На Александровские высоты. Там мне теперь самое место...

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Лабрюйеру нужно было понять, как расположено богоугодное заведение и есть ли там какие-то дырки в заборе. По опыту Лабрюйер знал, что дырки есть всюду и всегда, а особливо там, где всякие строгости. Если бедным безумцам запрещают пить спиртное и курить табак, наверняка найдётся старичок в приюте при лечебнице, который за малое вознаграждение сбегает в лавку, и не через главные же ворота он побежит.

Лавка отыскалась на Мостовой улице, бывшей, с учётом небольшого моста, как бы продолжением Выгонной дамбы, по которой Лабрюйер и был доставлен к Александровским высотам. Она как раз шла вдоль стены, окружавшей лечебницу, и дальше — к железной дороге и Кайзервальду.

Время было почти вечернее, в лавке скучала хозяйка, Лабрюйер явился нежданным развлечением, купил жестяную коробочку с монпансье — порадовать Пичу, а потом завязал разговор — не страшно ли молодой и красивой женщине жить по соседству с сумасшедшими.

— Не такие уж они сумасшедшие, — сказала хозяйка. — Иные даже совсем приличные господа, а лечат расстроенные нервы.

— Да, такое бывает. Хорошо, если у человека есть умные родственники, вовремя уговорят полечиться и ещё карманных денег дадут. А ведь есть и несчастные, о которых позаботиться некому...

Лабрюйер вздохнул и возвёл взор к низкому потолку лавки.

— Ох, да, есть, есть... — согласилась хозяйка.

— У моих знакомых сын в лечебницу попал. Студент, умница, медик, первым на курсе был, и надо же — заучился. Перестал понимать, где обычные люди, а где — больные, всех лечить пытался. Так со всеми книжками его в лечебницу и свезли.

Это была ловушка — хозяйке следовало вспомнить про другого студента. Но она заговорила о постоянном жителе Александровских высот — маленьком и щупленьком старичке, отчего-то вообразившем себя драгунским капитаном.

— Так-то он обо всём хорошо рассуждает, знает, который день, которого числа, его гулять отпускают, знают, что всегда вернётся. А как вспомнит, что он драгунский капитан, так и начинает чушь нести, бедненький. И дамы все от него без ума, и государь император его крестом наградил.

— И что же, неисцелим?

— Неисцелим...

— И сюда, к вам, захаживает? Как же он через забор перелезает?

— На Аптекарской ворота и калитка есть, иногда через неё можно проскочить, а подальше две доски в заборе расшатаны, снизу гвозди вынуты, они раздвигаются и можно пролезть. Да вы не бойтесь, ничего страшного! Они тихие, буйных держат взаперти. И они далеко не уходят. Здешние их знают и молчат. А если уйдут подальше — их сразу заметят, на них же больничные халаты и колпаки.

Слово за слово — Лабрюйер узнал всё, что только мог, про нравы Александровских высот. И у него в голове стал складываться план.

Возвращаясь, он чувствовал себя Змеем Горынычем: одна голова готовила штурм Александровских высот, другая маялась от острой зависти к молодым офицерам и инженерам, обсуждавшим модели гидропланов. Он тоже хотел быть таким — не очень опытным, но целеустремлённым, убеждённым в своей правоте, немного идеалистом и романтиком на службе Отечеству. Но, видимо, при его ремесле идеализм выветривался ещё до тридцати, а оставалось что-то малопонятное — то, чем иногда бравировал Енисеев, рассуждая о высоких материях. Третья голова ошалело повторяла: Наташа, я пишу тебе эти строки, Наташа, я пишу тебе эти строки...

Подъезжая по Выгонной дамбе к Ганзейской улице, Лабрюйер велел орману ехать помедленнее. Хотя уже давно стемнело и Сенька Мякишев наверняка ждал в фотографическом заведении, Лабрюйер всё же глядел по сторонам — вдруг в свете фонаря мелькнёт полуцыганская физиономия. Тогда можно было бы прихватить парня с собой.

Но не Сеньку он увидел, а Лореляй.

Хотя приличной даме не положено стоять на тротуаре, пусть даже с другой приличной дамой, потому что это удел проституток, Лореляй явно плевала на правила хорошего тона.

— Ну-ка, шагом, — велел орману Лабрюйер и внимательно разглядел дом, возле которого Лореляй затевала свои проказы. Он подумал: «Вот тут, скорее всего, не гостиница, потому что нет вывески, но и не квартиры добропорядочных бюргеров, потому что у тротуара стоят два автомобиля и три конных экипажа». Скорее всего, богатые меблированные комнаты, решил Лабрюйер, и нанимают их дамы известного поведения...