Наблюдательный отряд

Калеп, построивший первый российский авиамотор, был человеком не просто гениальным, а гениально уловившим дух времени. Что бы ему стоило изобретать сенокосилки и паровые мельницы? А он ещё в 1909 году догадался, что у Российской империи должны быть не только покупные аэропланы, не только причудливые творения самоучек, изготовленные в единственном экземпляре, но своя авиационная промышленность — от собственных моторов до последнего винтика. Он придумал и запатентовал первый в России авиационный ангар, с круглой крышей особенной конструкции и дешёвый, потом построил один из первых российских аэропланов, потом и до мотора дошло. В январе 1912 года пилот Макс Траутман совершил на заводском аэродроме первый в России зимний полет — и на аэроплане конструкции Калепа. Сейчас к нему на «Мотор» приехал авиатор Виктор Дыбовский — личность не менее уникальная и знаменитая. Он служил во флоте, побывал на японской войне, участвовал в Цусимском сражении, угодил в плен, потом вернулся, служил на Балтике, на Черном море, и, видимо, там проснулся у него интерес к авиации. Но авиации особенной...

Вторая Тихоокеанская эскадра, состоявшая из лучших кораблей Балтийского флота, погибла буквально на глазах у Дыбовского. Если бы сразу после Цусимского сражения кому-то из предполагаемых противников пришло в голову послать свои суда на Санкт-Петербург, это кончилось бы очень печально. Оставшиеся в Финском заливе броненосцы не могли бы оказать сопротивления новейшим линкорам и линейным крейсерам, а более современные взять пока было негде — да и не было на них пока денег. Поэтому предполагалось при реальной угрозе вторжения перегородить Финский залив минным полем, северный и южный фланги которого прикрывались бы огнём береговых батарей. Замысел отличный, вот только установить три тысячи мин менее чем за восемь часов было совершенно невозможно. Требовались быстроходные крейсера-разведчики, способные обнаружить неприятеля вёрст за триста-четыреста от рубежа, где следовало ставить мины. Их у Морского министерства тоже не было. Волей-неволей почтенные адмиралы, помнившие ещё, как в 1861 году первую канонерку со стальной броней, именем «Ольга», на воду спускали, задумались о морской авиации. Это была единственная возможность, причём сравнительно недорогая, — следить за манёврами противника из-под облаков.

Окончив Севастопольскую офицерскую авиационную школу, Дыбовский стал летать над морем — сперва сопровождал выход кораблей Черноморской эскадры, потом соединил авиацию с фотографией и первый умудрился заснять сверху и идущий малым ходом транспорт, и силуэт подводной лодки, и даже бурун от её перископа. А в минувшем году лейтенант Дыбовский совершил на «Ньюпоре» знаменитый перелёт по маршруту Севастополь—Харьков—Москва—Санкт-Петербург, а это, слава те Господи, за две тысячи вёрст — 2235, как потом посчитали.

Им, Дыбовскому и Калепу, уже доводилось сотрудничать. Весной 1912 года Дыбовский на Солитюдской аэродроме испытывал авиамотор «калён» и остался очень доволен. Теперь же он приехал, чтобы разместить на «Моторе» особый заказ — на аэроплан «Дельфин», сконструированный для нужд морской авиации.

Что такое аэроплан, умеющий садиться на палубу корабля и взлетать с неё, Елисеев не стал растолковывать Лабрюйеру — это и так было понятно. А Лабрюйер всучил ему упакованный в газетку чертёж, надеясь, что с таким ценным грузом Горностай не станет, как мальчишка, лазить по заборам.

Мюллер немного опоздал, но сидел за рулём очень довольный.

— Значит, к кладбищу, но с какой стороны? — спросил он. — Может, лучше подъехать по Каролининской и Мирной?

— Нет, едем по Дерптской до Ревельской, а дальше по Александровской, — решил Лабрюйер. — Иначе заблудимся, там столько улочек и закоулков...

Соколиная улица и днём-то была пуста, селились на ней простые работяги, главным образом с «Феникса» — им, чтобы попасть в свои цеха, достаточно было перебежать через железную дорогу. Так что местных жителей там можно было увидеть разве что рано утром — когда рабочие шли на завод, малость попозже — когда хозяйки шли за покупками, и вечером — когда мужчины возвращались домой. Ночью же на Соколиной разве что какой-нибудь пьяница слонялся, не в силах опознать собственное жильё.

Четверть часа спустя «Руссо-Балт» Мюллера остановился в полусотне шагов от искомого дома.

— Пошли, — сказал Енисеев. — Показывай дорогу, брат Аякс.

Они обогнули угол дома и остановились недалеко от дверей подвала. Енисеев посветил электрическим фонариком.

— Экая причудливая архитектура, — сказал он. — Ну-ка, держи фонарь.

Скатав снежок, он запустил в подвальное окно, едва видное над землёй.

— Стекло разобьёшь, — заметил Лабрюйер. — Совсем убогие замёрзнут.

— Тряпками заткнут. Дай-ка ещё попытаюсь.

Но и второй снежок не выманил сердитых подвальных жителей наружу.

— Мне это не нравится. Пойду погляжу. Доставай револьвер, Леопард, и свети.

Енисеев и сам вынул револьвер. Подойдя вдоль стены к подвальной двери, он нагнулся и взялся за скобу.

— Где ты, говоришь, оставил записку?

— Вот тут, где ты рукой ухватился.