Наблюдательный отряд

Лестница оказалась крутой и грязной. Лабрюйер поднялся к окну. Перед ним был кладбищенский пейзаж, бело-серый, с чёрными силуэтами деревьев и крестами. Пейзаж наводил на возвышенные мысли: а хорошо бы застрелиться и упокоиться в этой белизне, в этом несокрушимом молчании. Но Лабрюйеру было не до того — он вышел на охоту.

Следы, насколько он видел, шли со стороны улицы Мирной. Складывалось впечатление, что неизвестный противник что-то на кладбище искал. Он не просто обходил белые холмики, из которых торчали кресты, деревянные и каменные, он двигался по дуге. Лабрюйер подумал, что неплохо бы забраться на крышу, чтобы сверху лучше разглядеть следы и понять тактику противника. Он хотел убедиться, что в центре окружности, которую протоптал противник, именно дом, где поселился Ротман, а возможно, и дверь подвала.

Нужно было предупредить Ротмана и спрятать старика от греха подальше хотя бы в какой-нибудь богадельне. Но пойдёт ли он в богадельню, где наверняка строгие правила и куча всяких запретов?

Где днём искать Ротмана, Лабрюйер не знал. Он присел на подоконнике и задумался, глядя на пейзаж. Тишина и белизна завораживали его — как недавно на берегу залива. А кресты — ну, что кресты? Дело житейское...

Время текло, душа сливалась с пейзажем. Душе была необходима пустота — выкинув всё лишнее, можно поместить в себя необходимое. А это необходимое — чувство к Наташе Иртенской? Или их странные отношения — обоюдоострая ошибка? Любить нужно женщину, которую понимаешь, а Лабрюйер Наташу не понимал. Даже если бы она ему написала, как ходила к «Мюру и Мерилизу» выбирать себе шляпку — это было бы правильнее, женщина и должна думать о шляпках. Но исповедь?.. Этак, чего доброго, ляжешь с ней в постель, а она там вдруг заговорит о том, как в покойного мужа из револьвера стреляла...

Рассудок ёрничал, рассудок шуточками отбивался от души, а душа была в испуге — как же теперь быть с женщиной, которую хотелось бы назвать своей единственной, но боязно, которую хотелось обнимать и целовать — но нужно ли ей это?..

Любовь мужчины куда проще, чем любовь женщины, — это Лабрюйеру и бывшая невеста Юлиана говорила, не желавшая близости прежде венчания. Она же толковала, что женщине все эти постельные шалости на самом деле не очень нужны, во всяком случае — приличной образованной женщине. А Наташа ведь любила мужа, сына ему родила, значит, то, чего не хотела тогда Юлиана, ей хоть немного нравилось? Или терпела во имя любви, как собиралась терпеть Юлиана? Вот и разбирайся!

Лабрюйер опять попытался сочинить хотя бы начало ответного письма. Вдруг он понял, что оно должно быть таким: «Милая Наташенька!..» Женщину, которая рассказывает невесть что, нужно прежде всего успокоить. «Милая Наташенька», а что дальше?

И тут на кладбище появился человек.

Сперва Лабрюйер решил, что это какой-то кладбищенский служитель. Кто другой бы бродил тут с лопатами? Потом он вгляделся и понял свою ошибку. Одна из лопат были широкая фанерная, обитая жестью, — для снега. Но другая — вовсе даже не лопата, а, кажется, грабли. Зачем зимой на кладбище грабли — догадаться несложно. Затевается какая-то гадость, и человек хочет уничтожить следы. Значит, именно этот человек Лабрюйеру и нужен.

Человек подошёл, ступая в собственные следы, совсем близко к дому и разгрёб снег у крайнего надгробия. Уложив лопату и грабли, он закидал их снегом и двинулся назад. И эти его действия тоже не нуждались в пространных объяснениях.

Значит, нужно было понять, кто этот злоумышленник с граблями. Пойти за ним, выяснить, где живёт, запомнить физиономию. Физиономия, кстати, приметная — такие впалые щёки, такое узкое лицо, как будто обтянули череп бледной кожей. Лабрюйер мог спорить на золотой червонец, что под шапкой (такие меховые шапки с ушами носят даже не здешние латыши, а, кажется, финны) у незнакомца — очень редкие и тёмные, почти чёрные волосы. Рост... рост, сдаётся, немалый — девять вершков, насколько это вообще можно определить у человека, который передвигается по колено в снегу.

Он направлялся в сторону улицы Мирной, хотя — кто его разберёт, там было и несколько мелких улочек. Лабрюйер задумался — как устроить засаду. Скорее всего, этот «череп» явится поздно вечером, когда подвальные жители угомонятся. Чем он их собрался порешить — одному Богу ведомо. Вернее, нужен-то ему явно лишь один труп — ротмановский, но будет очень удивительно, если он оставит свидетелей.

Лабрюйер сбежал с лестницы, выскочил из дома, выглянул из-за угла. За сугробами была видна разве что шапка «черепа». И тут он остановился — противник-то был в высоких сапогах, которым снег не страшен, а Лабрюйер — в ботинках. Правда, в тёплых хороших ботинках, но это уличная обувь почтенного бюргера, предназначенная для хождения по тротуарам, а не по сугробам.

Но им уже владел азарт.