Наблюдательный отряд

Женщины в приюте не бездельничали. Только самые слабые и слепые освобождались от ежедневных работ. Во дворе, а двор у деревянного двухэтажного приюта был довольно большой, две ещё крепкие старухи выколачивали перины, третья развешивала на верёвке выстиранные простыни. Лабрюйер знал, как прекрасно пахнут выкипяченные и вымороженные простыни, квартирная хозяйка никогда такого аромата не добивалась. Четвёртая и пятая накладывали дрова из примостившейся у стены сарая поленницы в большой мешок. Ещё одна вышла на крыльцо — одной рукой она сжимала на груди складки тёплого клетчатого платка, в другой у неё был ночной горшок, и она, медленно и осторожно ступая, понесла его к каморке возле другой стены сарая, почти у забора. Удобства в приюте были самые скромные.

Лабрюйер и Кузьмич видели всё это, стоя у калитки. Наконец их заметила женщина лет пятидесяти, что вышла с костылём — не гулять, а хоть подышать свежим воздухом. Она позвала другую, послала её к начальнице, и гости были впущены во двор.

Груню (её давнего прозвища «проныра» тут не знали) приютские жительницы не видели со вчерашнего дня. Начальница была очень ею недовольна — вместо того, чтобы смиренно просить прощения за тайно пронесённое в приют горячее вино, бывшее под строжайшим запретом, она вообще куда-то исчезла: как считала начальница, полная пожилая фрау, явится дня через два, и её придётся принять, потому что найти для приюта сиделку нелегко, ах, как нелегко.

— Но для чего господам наша сиделка? — прямо спросила начальница.

— Возможно, она родственница одного почтенного человека, — ответил Лабрюйер. — Если так — родственники позаботятся о ней.

— Она может не согласиться жить у родственников, — сразу ответила фрау. — Тут ей многое прощается, а в приличном семействе долго терпеть не станут.

— Фрау хочет сказать, что у этой женщина случаются запои? — предположил догадливый Лабрюйер.

— Да, она выпивает... — фрау вздохнула.

— А живёт она где?

— Здесь, в приюте. Она трудится ночью, смотрит за лежачими постоялицами, а потом спит до обеда в комнате кастелянши. Там же стоит большой баул с её вещами.

— Другого жилья у неё нет? Возможно, фрау знает об этом?

— Один добрый Господь об этом знает! Пусть господин меня простит, я должна идти, у нас дважды в день молятся и читают душеспасительные книги, это нашим постоялицам необходимо.

— Не смею задерживать фрау.

Когда начальница приюта ушла, Панкратов сказал:

— Надо бы тех поспрашивать, кому она горячее вино таскала, они больше знают.

— Хотел бы я знать, откуда таскала, — ответил Лабрюйер. — Не на Ратушную же площадь за ним бегала. Где-то тут наверняка есть местечко. Сделаем так — ты, Кузьмич, потолкуй с бабами, ты для них красавец-мужчина, тебе и карты в руки. А я пойду по окрестностям искать заведение, где вино подают, кухмистерскую какую-нибудь, что ли. Через полчасика вернусь.

Но далеко Лабрюйер не ушёл.

По его разумению, какой ни на есть кабак должен был быть на Шварценгофской улице. Но до неё ещё нужно было дойти. Он и пошёл по узкой тропке вдоль заборов, стараясь не поскользнуться и не сесть в длинный высокий сугроб, зимой вырастающий между дорожкой, по которой ходят, и проезжей частью.

Мальчишки, для которых всякий сугроб — праздник, баловались, устроив скользкий спуск и съезжая прямо на подошвах. По сторонам они, конечно, не смотрели, и Лабрюйер выдернул такого спортсмена прямо из-под конской морды, а потом ещё по-русски обругал кучера — смотреть же надо, куда прёшь?!

— Чего — прёшь, чего — прёшь?! — по-русски же возмутился кучер. — Улица узкая, вбок не принять! Дворники — дармоеды!

Для Задвинья это было малость удивительно. Как в центре Риги жили в основном немцы, в Московском форштадте — русские и евреи, так в Задвинье селились главным образом латыши.

— Тут хозяева снег убирают, — возразил Лабрюйер. — И ты аршином левее мог взять. Навстречу никто не катит.

— Ну вот возьму я аршином левее, и что?!

Сгоряча кучер послал кобылу чуть ли не прямо в сугроб. Кобыле что — она послушалась вожжей. Но телега стала под таким углом, что никак на проезжую часть не вывернуть.

— Экий ты недотёпа, — сказал Лабрюйер. — Сиди уж, я помогу.

Он перебежал улицу, взял кобылу под уздцы и провёл её вперёд, чтобы поставить телегу параллельно забору. Как и следовало ожидать, колёса прошлись по сугробу, пока ещё довольно рыхлому, сбоку примяли снег.

— Батюшки мои! — воскликнул кучер. — Это что за страсти?!

Из сугроба торчала голая рука.

— Беги живо, приведи кого-нибудь с лопатой, — велел Лабрюйер спасённому мальчишке. — А вы чего стали?! Бегите за старшими!

И пяти минут не прошло — пришёл старик, принёс большую фанерную лопату, потом прибыли ещё двое мужчин, у них была лопата обычная. Раскидав снег, обнаружили женское тело.

Женщина была в какой-то чёрной кацавейке, в старой суконной юбке, простоволосая, седая. Достаточно было взглянуть на лицо, чтобы понять: удавили.

— Охраняйте, а я пойду в участок, — сказал Лабрюйер.