Наблюдательный отряд

Андрея все звали именно так — вряд ли кто из форштадских береговых рабочих, складских грузчиков и жулья знал его фамилию, но вот с кулаками познакомились многие. Если вдруг посреди недели затевалась драка (субботние и воскресные драки были чуть ли не узаконенным развлечением здешних мастеровых), бабы тут же принимались вопить: «Бегите за Андреем!» Его находили на скамье, откуда он созерцал реку, он преспокойно шествовал к тому кабаку, у дверей которого безобразничали, и раскидывал драчунов, как щенят. А в субботу и воскресенье он сам шёл в места, которые считал подозрительными и многообещающими.

Этот-то ветеран и был нужен Лабрюйеру.

— Я с вопросами пришёл, об одном давнем деле, — сказал он. — Ты ведь помнишь, как под причалом нашли убитую девочку, с перерезанным горлом?

— Как не помнить... Беленькая такая, косы длинные...

— И одна проститутка заявила, что девочка тем же ремеслом промышляла, просто рано созрела. Что по вечерам они чуть ли не вместе ходили, знакомились с матросами, со струговщиками.

— Да-а... — протянул Андрей. — Была такая Грунька-проныра, помню. Была...

— А куда подевалась?

— А куда они все деваются? — философски спросил Андрей. — Подцепила французскую хворобу, одного наградила, другого, мужики узнали, поколотили...

— Так она померла?

— А чёрт её знает. Грунька, может, хворобу и не подцепила, да только её раза два били, и за дело били, без зубов осталась. Ну и кому она такая нужна? Про это, может, Нюшка-селёдка знает, вот они как раз вместе ходили.

— А с девочкой она, значит, не ходила?

— Чёрт её разберёт. Если девчонка и точно б...дью заделалась, то не тут, у спикеров, гуляла, а где-то ещё. Тут бы я её заметил. Может, у Андреевой гавани промышляла. Может, вовсе на Кипенхольме. Но не на Канавной — там богатые бордели, оттуда бы её в тычки прогнали, потому — хозяйки лицензию покупают, кому охота из-за малолетки без лицензии остаться? Жалко девку. Попала бы в хорошие руки — под венец бы пошла, детишек бы нарожала.

— А в каком году это было?

— Ещё до бунта. Так что, спросить Нюшку, что ли? Она теперь в кабаке у Прохорова судомойкой.

— Спроси, сделай такую милость.

Вернувшись в фотографическое заведение, Лабрюйер оставил там записку для Енисеева: требовался запрос, не пропадала ли где в близких к Лифляндской губернии городах лет около десяти назад девочка лет двенадцати-тринадцати, светловолосая, с длинными косами. И потом он пошёл к городскому театру, где было одно из мест сбора орманов, известное всему городу. Ждали они также седоков возле Дома Черноголовых, у Тукумского и Двинского вокзалов.

Мартина Скуй там не обнаружилось — он повёз богатых господ куда-то к Гризенгофу. Если не подхватит там других седоков, может скоро вернуться, — так сказал Лабрюйеру приятель Мартина, орман Пумпур. Он же предложил подождать в кондитерской Шварца — там из окон виден ряд бричек, и господин сразу поймёт, что Скуя прибыл. Лабрюйер согласился. После прогулки в Московский форштадт и обратно не грех было бы и хорошо пообедать.

Он взял столик у окошка, заказал чашку горячего бульона с гренками, порцию рождественского гуся с яблоками и чашку кофе с грушевым пряником.

За окном был зимний пейзаж. На первом плане — орманы со своими бричками, составившие довольно длинную очередь, но на заднем — очаровательно заснеженный маленький парк перед городским театром, где нянюшки катали на санках малышей, а дети постарше сами катались с горки. Это было похоже на рождественскую открытку, только ангелочков с музыкальными инструментами в небе недоставало, да не совсем соответствовал благоговейному настроению фонтан работы мастера Фольца. Мастер изобразил обнажённую девицу с весьма пышными формами, гораздо выше человеческого роста, над головой девица держала огромную раковину, летом оттуда лилась вода, а зимой над раковиной возвышался снежный сугроб. Из своего окошка Лабрюйер видел лихо торчащую грудь и усмехался — вот такую бы... Он уже давно был один, но раньше на помощь приходил шнапс, теперь же и на шнапс надежды не было. В голове обитали два образа — Валентина, с которой можно было пошалить, но он не воспользовался моментом, и Наташа — а вот Наташа казалась сущей Орлеанской девственницей, невзирая на семилетнего сына. Даже как-то грешно было представлять её в амурном качестве.

Да и бессмысленно. Мало ли чего она наговорила сгоряча и с перепугу. И это «РСТ»... Как-то всё нелепо, взрослые люди таких записочек не шлют...

— Рцы слово твёрдо, — вдруг сказал он. Вслух и довольно громко.

— Что господину угодно? — поинтересовался по-немецки подбежавший кельнер.

— Счёт.

Всё удачно совпало — появление счёта и приезд Мартина Скуй. Лабрюйер перебежал через улицу и окликнул его.

— Через два дня к тёще поедем, — сказал орман.

— Раньше никак нельзя?

— Не выходит. Кунды...

«Кундами» латыши звали постоянных клиентов, были такие и у хороших орманов.

— Ну, ладно... Сейчас-то свободен?

— Свободен, но... Порядок надо соблюдать.

Лабрюйер понял — Скуя в конце очереди, а по орманскому этикету право на седока имеет тот, кто в её начале.