Наблюдательный отряд

— Разворачивайся и поезжай к Пороховой башне, там меня подберёшь.

— Как господину угодно.

От Пороховой башни они по Башенной улице проехали до Замковой площади, обогнули Рижский замок и берегом, вверх но течению, мимо рынка и причалов, покатили к Московскому форштадту.

Будочник Андрей сидел на своём законном месте, как всегда, не один — к нему пришёл продавец сбитня, угостить горяченьким.

— Узнал, узнал! — крикнул он, видя, что Лабрюйер хочет, откинув красивую ковровую полсть, прикрывавшую ноги, выйти из брички. — Она в Магдаленинском приюте служит! Там её ищите!

— Спасибо, старина!

— Спасибо — это многовато, а мне бы шкалик! — старой шуткой отозвался будочник.

Лабрюйер рассмеялся и подозвал сбитенщика.

— Вот пятиалтынный, сходи, принеси чего-нибудь подходящего, чтобы ему поменьше разгуливать. Поскользнётся, грохнется — артель грузчиков придётся звать, сам не встанет. Мартин, вези меня на Театральный бульвар, к гостинице.

В «Северной гостинице», что напротив сыскной полиции, Лабрюйер спросил карандаш, листок бумаги и с гостиничным посыльным отправил записочку инспектору Линдеру — просил отыскать себя на Александровской или по домашнему адресу. Это обошлось в пятак.

Был зимний вечер, народ с улиц убрался, все сидели за накрытыми столами, каждый сорокалетний мужчина — в семейном кругу, где старшие, родители или тесть с тёщей, ещё краснощёки и бодры, а самый младшенький лежит в пелёнках и похож на румяного ангелочка с открытки.

Лабрюйера ждала холостяцкая квартира. Печь, правда, натоплена, и хозяйка велела горничной постелить свежее постельное бельё. Можно в одиночестве почитать газеты или даже книжку. Можно немножко выпить — в меру, в меру!..

Выпить — чтобы скорее заснуть, не думая в темноте об Орлеанской девственнице, которую зачем-то поселили в Подмосковье.

Что-то не хотелось идти домой, и Лабрюйер сидел в вестибюле гостиницы, собираясь с духом, чтобы выйти из тепла на мороз.

Швейцар отворил дверь, вошла дама, но вошла незаурядно — вместо пожелания доброго вечера громко провозгласила:

— Чёрт побери, да ещё раз побери!

Лабрюйер покосился на неё. Дама как дама, в годах, очень прилично одета, из-под тёплой шляпы видно бандо белоснежных волос. Немка, на вид — более чем почтенная немка, монументального сложения, но отчего же ругается, как извозчик?

В вестибюле как раз был вернувшийся из полицейского управления мальчик-посыльный. Лабрюйер показал ему пятачок — вдобавок к первому. Мальчик подошёл.

— Кто эта дама? — спросил Лабрюйер, взглядом показав на двери, за которой скрылась ругательница.

Мальчишка усмехнулся.

— Говори, посмеёмся вместе, — ободрил его Лабрюйер.

— У нас такие гости бывают, что в зоологическом саду им место, — шёпотом ответил посыльный. — Приехала в Ригу искать каких-то родственников, в полицию ходит, как на службу. Они там уже не знают, как от неё избавиться.

— Ей прямо сказали, что этих людей в Риге нет?

— Ей это уже сто раз сказали. Не понимает!

— Держи.

— Благодарю, — мальчик, молниеносно спрятав пятак, поклонился.

Лабрюйер за годы службы в полиции на всяких чудаков насмотрелся. Ему не было жаль пятака, напротив — очень часто от гостиничных рассыльных и горничных зависела судьба сложного следствия, так что приятельство с ними в итоге хорошо окупалось.

Утром Лабрюйер пошёл в фотографическое заведение. Весь день прошёл в суете, которая обычного владельца заведения бы радовала — столько клиентов, столько заказов! — а Лабрюйера под вечер сильно утомила. Когда стемнело, на минутку заехал Мартин Скул и сказал, что он с утра свободен.

— Подарок для тёщи купил? — спросил его Лабрюйер.

— Как господин приказал — штолены.

— Тогда, значит, с утра ты свободен, а часа в три дня заедешь за мной и за господином Панкратовым. Можно наоборот, — пошутил Лабрюйер.

Мартын сперва приехал за Лабрюйером. В пролётке уже сидела его жена, совсем молоденькая и очень хорошенькая, с грудным младенцем, укутанным в несколько одеял. Потом подобрали Панкратова, который умостился в ногах, накрылся полстью и хвастался, что устроился лучше всех — при переправе через реку с головой упрятался и не чувствовал ветра.

Тёща Скуи жила на Эрнестининской улице, и это Лабрюйера вполне устраивало — там же поблизости стояли три приюта — один для старух и больных женщин, Магдаленинский, другой — богадельня германских подданных, третий — рижский приют для животных. Как так вышло, что эти заведения собрались все вместе, Лабрюйер не знал.

Мартин Скуя завёл лошадь вместе с пролёткой во двор и закрыл ворота.

— Господин Лабрюйер, если что — в окошко стучите, — сказал он, выглянув из калитки и указав нужное окно.

— Хорошо. Ну, Кузьмич, пошли к старушкам. Глядишь, и тебе невесту посватаем.

— Я и у себя на Конюшенной не знаю, куда от этих невест деваться. Так и норовят на шею сесть.

Лабрюйер засмеялся. Не то чтобы Кузьмич удачно пошутил... Просто вдруг стало смешно, и он сам понимал: такой хохот — не к добру.