Наблюдательный отряд

— Не причитай, ты не старая бабка, — Лабрюйер достал револьвер и, не придумав ничего лучше, заорал «кукареку» — как Барсук на Александровских высотах.

Он спровоцировал третий выстрел и сам дважды выстрелил на звук.

— Кажется, он там один, — сказал Лабрюйер. — Хорь, пали по нему из-за дерева.

— А ты?

— А я постараюсь подобраться сбоку. Там должна быть купальня — так из-за неё...

— Хорошо, иди.

— Когда его сниму, посигналю фонариком. Две вспышки...

— Две — снял, три — иди сюда, — добавил Хорь. — Ну, с Богом.

Лабрюйер выпрямился, сунул револьвер в кобуру и оттолкнулся палками. Четвёртый выстрел незримого противника распорол плечо полушубку, но Лабрюйер уже катился вниз, в крошечный овражек, и там присел на корточках.

Ему нужно было проскочить к той части берега, где росли высокие камыши, и дальше, обогнув северный край Эйхензее, под прикрытием купальни подобраться к стрелку. Он мысленно поблагодарил Хоря, заставившего освоить науку лыжного хождения и скольжения.

Оказавшись у купальни, Лабрюйер услышал сдвоенный выстрел.

Это означало, что Лисовская, она же — Амелия Гольдштейн, вместе со свитой уходит на синем «Руссо-Балте» в сторону озерца. Видимо, тут она должна была подобрать своего стрелка.

Нужно было не убивать наповал этого треклятого стрелка, а вывести его из игры. Он мог знать слишком много полезного для наблюдательного отряда.

— Проклятый Рейтерн... — пробормотал Лабрюйер. И задал себе вопрос — откуда Амелия Гольдштейн знала обо всех преступлениях почтенного члена городской управы? Она могла доподлинно знать только об одном — о смерти Маши Урманцевой. Что в таком случае означало убийство Груньки-проныры?

Хорь затеял нелепую перестрелку — оба противника залегли, обезопасив себя, и палили в белый свет, как в медную копейку. Лабрюйер по широченной дуге подбирался к старой купальне.

Вопрос, если отбросить всякие мелочи, получался очень простой: где связующее звено между бывшей гувернанткой, поступившей на службу в Эвиденцбюро, и бывшей проституткой, выносившей горшки за парализованными старухами?

И ответ был тоже очень простой: Петер Леман.

Амелия Гольдштейн, скорее всего, знала, что Леман шёл по следу убийцы и чуть ли не за руку его схватил, но был запуган. Наверно, поэтому она исчезла из Риги, знала, что у неё тут нет ни одного союзника, а борьба за справедливость могла закончиться для неё очень печально. А Леман, который с самого начала пытался связать всех убитых девочек, знал про Грунькино лжесвидетельство. Если бы Леман был жив, а Амелия Гольдштейн отыскала его...

Но кто видел труп Лемана?

Старик просто исчез, после чего пропало всё его семейство. Лабрюйер, будь у него семья, поступил бы так же: готовясь к военным действиям, убрал бы всех близких куда-нибудь подальше, нанял им охрану и грамотно распустил бы слух о своей смерти. Тёща Скуи говорила, что в доме поселились два крепких молодца. Кто, как не бывший полицейский агент, мог найти для охраны подходящих парней?

Леман сообразил, что господин Гроссмайстер идёт по следу. Как услышал, что нужны сведения по сомнительному делу восьмилетней давности, так и сообразил. Грунька, если её как следует тряхнуть, могла хотя бы намёком выдать если не старого Рейтерна, то молодого. Но бюргерское семейство нашло бы способ прекратить расследование бывшего полицейского инспектора, да и бывшему агенту бы не поздоровилось. Под угрозой были дочь Лемана, его внуки. Если Амелия Гольдштейн нашла Лемана и договорилась с ним, значит, речь шла не о шуме вокруг семейства Рейтернов, а о голове маньяка.

И следовало убрать ту, что раньше времени наведёт господина Гроссмайстера на верный след.

Из этого вытекало: Груньку-проныру убил Петер Леман. Убил и исчез.

Совпало, чёрт возьми!

И тогда возникает вопрос: кто засел на том берегу Эйхензее, караулит мёртвую голову, торчащую в озере, и палит из темноты? В компании Лисовской и Петерсона вроде бы двое мужчин — верзила-шофёр и «дедушка», которого заметили ребятишки возле джутовой мануфактуры. Надо полагать, это Леман и был — Леман, который, сбежав из дома, приготовил убежище для всей своей семьи и перешёл в наступление. Один не рискнул бы. Но вместе с Лисовской и её людьми — вполне! Не мог он простить Рейтернам, старшему и младшему, что сделали из него труса...

— Леман! — заорал Лабрюйер. — Петер Леман! Не стреляй — это я, Гроссмайстер!

Догадка оказалось верной — незримый стрелок мог бы пару раз пальнуть на голос, но не пальнул же.

— Леман, я всё знаю! Уходи, пока не поздно! Попадёшься — я не смогу тебе помочь!

Старый агент молчал.

— Уходи, говорят тебе! Ты ведь уже понял, с кем связался! Уходи немедленно, я тебя не выдам! Младшего мы берём на себя! Чем хочешь клянусь — младший не уйдёт!

Тут раздалось два выстрела — оттуда, где Хорь должен был бы встретить синий «Руссо-Балт». Это означало — ко мне!

И тут Лабрюйер растерялся.

Следовало бежать что есть духу на подмогу. Имелось два пути — вокруг озера, там, где Леман не увидит лыжника, и прямиком — там, где на пространстве в двадцать сажен лыжник будет виден стрелку.