Наблюдательный отряд

— За тобой гонится маньяк? — осведомился Хорь.

— В Выборге опознали Герца и Франка! Их видели в тот день, когда пропала девочка. Конечно, нужны ещё подробности, но мы уже наступаем этой сволочи на пятки! Когда возьмём эту парочку, узнаем, кто был тогда на яхте.

— Разве не Розенцвайг?

— Я уже не знаю. Розенцвайг сказал, что на яхте часто выходят в залив его друзья. Если так — это может оказаться кто угодно. Даже Ламберт! Но знал бы ты, Хорь, сколько вранья я наслушался от преступников!

— Догадываюсь. Я вот думаю — не привлечь ли твоего протеже Мякишева. Мюллер не совсем ещё здоров. Я думаю — если посадить Мякишева в автомобиль к Мюллеру, он может при нужде быть и курьером. Он шустрый, должен быстро бегать.

— По ночному лесу и по колено в снегу?

— Я ещё подумаю. Курьер может пригодиться. Найди его вечером и спроси, умеет ли он бегать на лыжах.

— Хорошо.

Лабрюйер заглянул к Сеньке и задал этот вопрос. Ответ был примерно такой, какого он и ожидал. Если бы Лабрюйер спросил, умеет ли Сенька прыгать с ранцевым парашютом, который недавно изобрёл Глеб Котельников, прозвучало бы то же радостное:

— А чего тут не уметь? Это мы запросто!

— А не врёшь?

Сенька немного смутился. Выяснилось — видел, как другие парнишки бегают на лыжах, а ему — кто ж купит? Подумав, Лабрюйер велел Сеньке завтра прийти к себе, как только освободится, но не позже половины десятого, и подниматься двумя этажами выше, там будет ждать господин Хорь. И сказать Хорю чистую правду!

На следующий день Лабрюйер, приготовив дома всю необходимую для беготни на лыжах одежду, сел перед телефонным аппаратом и смотрел на него, как цирковой гипнотизёр Осип Фельдман на красавицу-ассистентку. Его отвлекали, он выбегал в салон, возвращался к аппарату и к пяти часам дождался звонка. Затем, радостный и возбуждённый, дождался, пока Хорь в образе фрейлен Каролины завершит съёмку и выпроводит клиентов.

— Хорь, мы с Линдером сейчас пойдём искать мемуары Клявы, — сказал Лабрюйер.

— Сегодня?

— Да.

— Леопард, ты не забыл, что у нас сегодня?

— Нет, конечно. До девяти я запросто вернусь и успею переодеться.

— В десять выезжаем из дома. Росомаха предупредил Скую, он будет ждать на углу Столбовой и Дерптской.

— По дороге сам зайди в полицейское управление и договорись — если мы ночью кого-либо привезём, так чтобы приютили до утра, а утром по распоряжению из столицы отвезли на Малую Матвеевскую. Там держат две свободные камеры.

— Будет исполнено.

— Хорошо, иди.

Лабрюйер немного удивился спокойствию Хоря и слишком медленной речи. Видимо, командир понемногу вводил себя в какое-то особое необходимое ему состояние. Это самоуглубление было Лабрюйеру понятно не путём наблюдений и логических выводов, а как-то иначе — чутьём, что ли.

Предстояла операция, которая покажет, на что способен этот двадцатидвухлетний командир. И не только начальству покажет — как Лабрюйер понимал, в первую очередь должен быть поставлен на место Горностай. И эта задача могла помочь выполнить главную — а могла и помешать...

Войдя с Линдером в карцер, Лабрюйер ужаснулся. Ему однажды доводилось сюда заглядывать, но его тогда мало беспокоила величина помещения и высота потолков.

Расположенный под самой крышей и довольно холодный карцер был большой комнатой — девяти аршин в длину, четырёх аршин в ширину, но это бы ещё полбеды — потолок оказался на высоте чуть ли не двухсаженной, при этом стены были исписаны и разрисованы сверху донизу, что внушало уважение к студентам: будущие инженеры ухитрялись забраться так высоко, используя лишь железную койку и почтенный чурбан, заменявший столик, но, возможно, ещё и большое ведро с крышкой для естественных надобностей. Окна были расположены близко к полу, так что дневное освещение всё равно было бы слишком слабым для съёмки.

Щекастый белокурый балбес Отто Розенцвайг сидел на койке, завернувшись в одеяло. Ногой он запихивал под койку корзинку с припасами.

— К вам сыскная полиция, господин Розенцвайг, — сказал сторож и вышел.

Лабрюйер прислушался — в замке проскрежетал ключ; видимо, зная шебутной характер Розенцвайга, сторож на всякий случай запер в карцере всех троих.

— Сыскная полиция? Но я ничего не крал! Мышей я купил! Купил в цирке — там их держат, чтобы кормить змею! Вы можете спросить в цирке!..

— Помолчите, Розенцвайг, и встаньте, когда с вами старшие говорят, — велел Линдер. — Хорошо. Теперь стойте и ешьте.

Он дал студенту заранее приготовленные бутерброды с ветчиной и фляжку с горячим чаем. Розенцвайг лишился дара речи.

Лабрюйер смотрел на стены и понимал, что изучить всю эту живопись будет мудрено. На стенах он опознал немецкие, русские, польские, французские, латинские слова. Над дверью отметился какой-то особо образованный студент — написал по-итальянски «Lasciate ogni speranza» — первую часть знаменитой строки Данте «Lasciate ogni speranza voi ch’entrate», что означало «Оставь надежду, всяк сюда входящий». Видимо, цитата пришла узнику на ум зимой, когда, замерзая, он вспомнил мучения грешников в ледяном озере Коцит из «Божественной комедии».

— Ну, что? — спросил Линдер.