Наблюдательный отряд

Где-то там, в углу, Андрей Клява, чувствуя, что рассудок мутится, и, боясь, что записи на задних страницах учебников уничтожат враги, написал правду об убийстве Маши Урманцевой! И она все эти годы пребывала там нетронутой, как и фривольные женские фигурки, как и эпиграммы на русском, латышском, немецком, французском, польском и даже на латыни.

Осталось попасть в карцер.

Лабрюйер поспешил в «фотографию». Хорь сидел в лаборатории и не мог его впустить — шла проявка плёнок. Так что Лабрюйер, не докладывая ему, принялся за поиски инспектора Линдера.

— Ещё одного самозванца изловил? — спросил Линдер. — Мы ещё этого в Санкт-Петербург не отправили, сидит на Малой Матвеевской.

— Покаялся в грехах?

— Конечно же нет! И тело настоящего Собаньского не найдено.

— Знаешь что? Он ведь, может, и жив. Он же считал себя гением! А когда у него пропали чертежи аэроплана, он мог сперва с горя напиться, а потом сказать себе: «Собаньский, ты гений и обязан доказать всему свету свою гениальность! Ты не можешь помереть в безвестности!» Так что свяжись с люцинской полицией — может, он там новые чертежи рисует.

— Хотелось бы, чтобы ты оказался прав, — с сомнением сказал Линдер. — Но тебе же не Собаньский нужен?

— Нет, я должен попасть в карцер.

— Куда?! — и инспектор расхохотался.

— В карцер политехникума, и как можно скорее. А там сейчас сидит очередной молодой шалопай.

— Что тебе там понадобилось?

— Помнишь, я пытался раскопать историю убийства девочки, Маши Урманцевой? У меня есть подозрение, что правда об этом убийстве записана на стене, между всякой студенческой ахинеей.

— И кто же её там записал?

— Андрей Клява. Он, перед тем как его арестовали, несколько дней прятался в карцере.

— А ты откуда это узнал? Погоди... Не ты ли совершил налёт на Александровские высоты с дымовыми шашками? Горнфельд чуть сам умом не тронулся — всё искал смысл в этом преступлении.

— По долгу службы, Линдер, по долгу службы...

— Послушай, Гроссмайстер, с того времени прошло немало лет. Я не уверен, что послание на стене карцера, оставленное человеком, который вот-вот спятит, надёжное доказательство.

К этому посланию студенты могли от скуки много всякой дряни приписать.

— Могли. Но давай посмотрим вместе. Сейчас в карцере сидит Отто Розенцвайг...

Линдер рассмеялся.

— И хорошо, что сидит! Пусть на досуге подумает о белых мышках.

— При чём тут мышки?

— Он где-то раздобыл две дюжины белых мышей, запер их в картонной коробке, а коробку перед лекцией спрятал в кафедру — знаешь, в кафедрах есть, непонятно зачем, такая ниша под наклонной доской, обычно она пустая. Мыши очень скоро прогрызли коробку и полезли оттуда во все стороны. Профессора Янсона чуть оттуда на кладбище не свезли.

— Он же не дама, чтобы мышек бояться.

— Ты не знаешь! Профессор не дурак выпить, и студенты это раскусили. Вот Розенцвайг и решил устроить ему белую горячку наяву. Так Янсон к нам пришёл с заявлением, кричал тут, обещал до самого царя дойти. Может, и дошёл бы, но вмешались корпорации. Ты же знаешь — все эти «Fraternitas Baltica», «Concordia Rigensis», «Rubonia», все эти бурши, и даже латышская «Талавия» — все за Розенцвайга вступились и поставили под ружьё папенек и дядюшек, которые тоже когда-то были буршами. Так что Розенцвайг получил две недели карцера, но уж эти две недели он отсидит полностью.

— Но мне нужно туда попасть.

— Тебе нужно туда попасть... Извини, ко мне пришли! Найди меня ближе к вечеру!

Лабрюйер повесил трубку и постучал в лабораторию.

— Фрейлен Каролина! Нужны хорошие карточки тех бородатых мужчин, что пилили дрова. Я бы их сегодня отправил по нашим каналам в Выборг.

— Охота на маньяка, том двадцать пятый, глава семнадцатая! — донеслось из-за двери.

Вынося из лаборатории готовые карточки, Хорь придал физиономии вид умудрённого опытом старца и произнёс с совершенно енисеевским ехидством:

— Чем бы дитя ни тешилось...

Но он связался с начальством и доложил, что опять необходима помощь выборгской полиции.

Лабрюйер помчался на вокзал и отправил карточки, с вокзала пошёл в сыскную полицию, но Линдера там не нашёл — на Канавной улице нашли зарезанную проститутку Верку, и было подозрение, что девицу прикончил её «кот» — хитрый и ловкий, как обезьяна, вор по прозвищу Ванечка, которого никак не удавалось взять с поличным.

— Другого времени не нашёл... — проворчал Лабрюйер. Он понимал, что взять показания у обитательниц всех четырёх борделей, знавших о романе Верки и Ванечки, а также у прислуги и жителей соседних домов, — дело долгое и муторное. Оставалось только возвращаться в фотографическое заведение.

Там Хорь работал над диспозицией задуманной операции, вычерчивая на кроках маршруты и колдуя с часами.

— Пойдёшь в паре со мной, — сказал он Лабрюйеру. — Я так решил.

Спорить не имело смысла — да и о чём тут спорить? Если не с Хорём, так с Росомахой, хотя Росомахе Лабрюйер как-то больше доверял.

Мешать Хорю он не стал и засобирался домой.

— Леопард, завтра мы съездим в Шмерльский лес хотя бы на час. Ты должен освоиться с лыжами.

— Чёрт бы их побрал!

— Надо, Леопард. Надо — и точка.