Наблюдательный отряд

Что осенило Лабрюйера — он и сам не знал. Может, дух лошади в него вселился: у лошадей принято, если одна вдруг пойдёт рысью или галопом, и прочим нестись тем же аллюром. Но он кинулся на проезжую часть улицы, перебежал на ту сторону буквально перед носом у орманской кобылы, увернулся от автомобиля и взлетел по зловещей лесенке, оказавшись у двери одновременно с Розенцвайгом.

Потом он даже до того додумался, что сработал охотничий инстинкт. Не зря же Лореляй называла его полицейской ищейкой, а Енисеев похвалил бульдожью хватку. Лабрюйер увидел преступника — и просто не мог не кинуться в погоню.

Но что делать дальше с этим преступником — он ещё не знал.

— Добрый день, господин Розенцвайг, — сказал он, придерживая дверь на тугой пружине, чтобы Розенцвайг мог войти со своей корзинкой.

— Добрый день, сейчас, сейчас... — рассеянно ответил инженер и побежал через вестибюль к двери в дальнем углу.

Лабрюйер с любопытством разглядывал публику. Ему доводилось бывать в политехникуме, и он немного завидовал этой молодёжи, которая за родительские денежки живёт, как в раю, иногда учится, но чаще безобразничает и при этом покидает стены alma mater с такими необходимыми теперь знаниями.

Розенцвайг вернулся озабоченный.

— Сторож куда-то пропал, — сказал он, — что же мне теперь делать?

— А что такое?

— По важному делу нужен. Придётся ждать, а я на полчаса со службы вырвался.

— А не могу ли я вам помочь? — наугад спросил Лабрюйер. — Передать что-нибудь сторожу на словах?

— Можете! Вот эту корзинку! И вот пятьдесят копеек.

— Хорошо, передам.

— Я ваш должник!

— Вы легко можете мне вернуть долг. Я слыхал, вы яхтсмен. Мои московские друзья хотят купить недорого яхту в Риге, можно старую. Им на один-два сезона. Не посоветуете ли?

— Я бы свою охотно продал, пока она совсем не развалилась, — признался Розенцвайг.

— Но они бы хотели яхту с приданым — то есть с матросами, которые знают судно и могут за ним присматривать, делать необходимый ремонт.

— Нет, матросов у меня нет. Были, но я давно уже не выходил даже на Двину. Этой «Лизеттой» пользуются все мои друзья, только не я. Они её и чинят по необходимости. Я думал, что один мой товарищ её купит, два года назад очень на это рассчитывал, но он отказался.

Сообщение было довольно странным — для чего бы Розенцвайгу врать? Или он настолько хитёр, что понял подкладку вопроса?

— Мы могли бы встретиться и обсудить это дело, — предложил Лабрюйер.

— Охотно... так вы отдадите корзинку сторожу?..

— Отдам, а что сказать при этом?

— Что тут продовольствие для Отто Розенцвайга, тетрадь, карандаш, книжки. Меня можно найти на «Фениксе» через канцелярию! Благодарю, благодарю!

Розенцвайг умчался, а Лабрюйер остался с корзинкой, недоумевая, для чего студенту — видимо, младшему брату, — продовольствие.

Он дождался сторожа и передал поручение Розенцвайга.

— Тише, тише... — прошептал сторож. — На нас смотрят, идите за мной... давайте корзинку... что там?..

— Продовольствие, книжки тетрадь, карандаш.

— Тетрадь — это хорошо. А то они, пакостники, от скуки такое сочиняют... Тсс... начальство... уходите, уходите, ради бога...

Сторож с корзинкой исчез в своей конурке, а Лабрюйер пошёл к выходу, ломая голову над словами Розенцвайга. Они как-то неожиданно совпали с сообщением из Выборга — инженера ни на яхте, ни на молу тамошние яхтсмены не видели. Но ведь Розенцвайг мог почуять опасность и соврать. Люди с такими выпученными глазами с виду на врунов не похожи, но именно им удаётся самая бесстыжая ложь.

Лабрюйер шёл по Александровской, и так, и сяк поворачивая слова Розенцвайга, но каждое могло оказаться враньём. Возможно, он решительно всем на всякий случай говорит, что давно никуда не ходил на «Лизетте». Причём сразу, не дожидаясь вопросов... а странно, что у него есть младший братец, которому неинтересна яхта... Или не братец, кузен, дальний родственник... если он студент, то вряд ли ему более двадцати пяти... самый прекрасный возраст для атлетической гимнастики и любимого студентами фехтования, для конных и морских подвигов...

Розенберг привязан к этому Отто, раз таскает ему в политехникум продовольствие...

И тут Лабрюйер, остановившись на углу Александровской и Мельничной, громко сказал:

— Дурак!

Это относилось не к кому-то из прохожих, а к нему самому.

Из кусочков, из осколочков, из непонятных словечек картинка сложилась.

Отто Розенцвайг за какие-то подвиги угодил в карцер. Узников кормили, но кормили плохо — чтобы осознали свою вину и раскаялись. Вот почему Феликс Розенцвайг тайно передал ему через сторожа корзинку с едой. Пятьдесят копеек, видимо, были обычной таксой. В корзинке лежала тетрадь, а что по этому поводу сказал сторож? Он сказал про пакостников, которые от скуки такое сочиняют!..

И точно — Лабрюйер знал же, знал, что стены карцера до самого потолка разрисованы и исписаны студентами! Институтское начальство относилось к этому обычаю снисходительно, не приказывало белить стены и, очевидно, от души развлекалось, заглядывая в карцер и даже приводя туда гостей.