Двадцать девятое июня

Но тоска а душе профессора росла и росла. Он прилежно посмотрел все спектакли в московских театрах и со вздохом признался себе, что ни один ему почему-то не поправился. Он походил в кино, однако фильмы понравились ему еще меньше. Телевизор он терпеть не мог и в Лондоне — не завел и в Москве. А главное (тут он потерянно развел руками), оказалось, что больше всего ему недостает клуба. Да, странно, маленького коммунистического клуба в Лондоне, где его все знали и он знал всех, где был только бар с пивом и простыми закусками да курительная с газетами. Но как умели там и спорить и веселиться! Как помирали со смеху, когда кто-нибудь начинал изображать джентльменский клуб — вроде «Брукса» или «Атенеума» — с пресмыкающимися служителями и школьными шуточками старых барбосов, дремлющих а креслах. Как издевались не только над правительством, но и над лейбористскими деятелями, воображавшими, будто они социалисты.

С коллегами по московской кафедре разговоры почему-то не получались. Эти коллеги либо, сторонились его, либо даже злились, когда он из самых лучших побуждений поправлял их не очень крепкий и очень архаичный английский. И совсем впадали а панику, если он заговаривал о серьезных вещах — например, о внутрипартийной демократии, о возможных причинах ухода Хрущева или о реальности реформ Косыгина, Одиночество, скука, отсутствие клуба давили все сильнее — когда вдруг, по пути от метро «Арбатская» к дому на Суворовском бульваре, он обратил внимание на освещенный подъезд особняка, стоящего чуть в сторонке от улицы. Туда шли люди. Клуб? Да, кажется, именно клуб. Профессор прочитал медную табличку: «Центральный Дом журналиста», и ноги сами понесли его к дверям.

В дверях ему, понятно, преградил дорогу наш бдительный дядя Вася.

— Ваш членский билет!

Профессор долго объяснял, что билета у него пока нет, но он. хотел бы.,, он мог бы… Впрочем, нельзя ли ему повидать директора клуба или председателя правления.

Дядя Вася, кто помнит, был приметлив. Он понял, что этот странный посетитель не просто норовит-протыриться в кино. Дядя Вася показал ему в сторонку — подождать, пока народ схлынет,— и вызвал секретаршу директора Дома. Та немедленно представила его директору — адмиралу Золину. Профессор вновь пустился в объяснения насчет того, как не хватает ему клуба, и предложил, что будет бесплато преподавать членам клуба английский, если ему позволят здесь бывать. Он видел по пути, что тут люди беседуют за чашкой кофе, играют в шахматы, читают газеты… Это ему, собственно, только и нужно.

Адмирал — бывший редактор газеты «Красный флот» — считал себя журналистом и прекрасно относился к пишущему сословию. Он попросил профессора наведаться через неделю и тут же вывесил а вестибюле объявление.

Вот - сказал мне профессор и подбежал к двери.-—Прошу минутку подождатъ, я сделаю чай.

А я давно и твердо знал, что если только выпустят меня в «капстрану» - любую, - то в СССР я не вернусь. Мне, правда, не очень верилось, что выпустят, — против того были и мое лагерное прошлое, и беспартийность (тянули в партию, но на это я не мог пойти даже ради выезда), и еврейское происхождение. После лагеря, несмотря па полную реабилитацию («пишите в анкетах «несудим»,— сказали мне а УРЧ при освобождении), я и во сне не мечтал ни о какой загранице, И только когда, начался зарубежный туризм, подумал, что надо так жить, чтобы хоть через десять или двадцать лет пустили. Поэтому с инженерным моим образованием пошел в научно-популярную журналистику: во-первых, не будет секретности, вовторых, не нужно будет воспевать родную партию. Я писал, научно-популярные брошюры и к моменту выезда заведовал отделом в Журнале «Знание — сила».

Пока профессор готовил чай, я подумал, что его мне сама судьба послала. И стал осторожно, не нажимая, расспрашивать об Англии. Этого ему только было и надо! Я получил карту Лондона и узнал массу полезных вещей: что дверь «Хоум оффиса» — министерства внутренних дел — находится против Сенотаса, памятника павшим в двух мировых войнах, на Уайтхолле; что ближайший к Уайтхоллу вокзал — Черинг Кросс; что лондонским таксистам положено давать десять процентов на чай; что самые дешевые закусочные в Лондоне называются «Лайонс корнеры»» и множество другой всякой всячины, которая мне потом очень пригодилась.

Где-то сейчас мой профессор… Когда и как узнает о моем уходе? Я никому не говорил, что бывал у него дома, и это, надеюсь, ему не повредит. Я вышел из «Лайонс корнера», уверенно повернул налево, срезал уголок Трафальгарской площади и зашагал по широкому Уайтхоллу, где далеко впереди, по самой середине улицы, высился белокаменный обелиск. Сенотаф!