Двадцать девятое июня

Ну и ну! Я отвечал; «йес, йес, ай андестэнд», а мистер Грей смеялся и говорил, что я же неплохо владею английским. Вернувшись в каморку, он добил меня окончательно деловитым вопросом:

— Чай или кофе?

Я замахал руками: вот еще, ничего мне не надо. Он покачал головой, удалился, а через пять минут пришла официантка и поставила на столик поднос с чашкой, сахарницей, тремя серебристыми сосудами и мисочкой печенья. В одном из сосудов был чай, в другом — кипяток, в третьем — молоко.

Минут, наверно, десять я сидел, тупо уставившись на это великолепие-Потом, еще раз помянув добрым словом профессора, налил в чашку сперва немного молока, потом добавил заварки и горячей воды. Размешав с сахаром, попробовал. Ничего, пить можно. К печенью я не прикоснулся.

Вот сейчас, пока пишу, все стараюсь вспомнить: листал ли я журналы и, если да, то, что в них было. И не могу! Время, проведенное за столиком — в общей сложности несколько часов,— совершенно исчезло из памяти, хотя все другие события того дня врезались на всю жизнь номер два, Первым нз этих событий было новое появление Грея, Он пригласил меня в свой кабинет, где сидел очень молодой паренек, не старше двадцати,— переводчик. Русский язык он знал катастрофически плохо, совсем меня не понимал, но мы трое общими силами все-таки заполнили элементарный вопросник, лежавший перед мистером Греем.

Под конец мучительной серии повторений Грей спросил особо вкрадчивым тоном, даже чуть подавшись вперед, есть ли у меня при себе деньги. Я понял без перевода и ответил, что есть. Еще более вкрадчивым тоном:

— Нельзя ли узнать, сколько?

Мой ответ был точен; четыре фунта восемь шиллингов. Грей только чуть-чуть улыбнулся, а студент в конце концов перевел:

— Ну, что ж, это деньги, но, согласитесь, небольшие.

Я с готовностью согласился. И опять была каморка, — где невидимый кто-то успел убрать чайный поднос, заменить пепельницу и сложить журналы на столике аккуратной стопкой, Еще час, наверно (на часы не смотрел или забыл, что смотрел), потом снова Грей. Пошли на ланч в «кэнтин» — учрежденческую столовую Принцесс-хауза. Узкие столы по шесть человек за каждым. Мы присоединились к четверым более или менее одинаковым джентльменам, и мистер Грей, к моему ужасу, начал немедленно меня представлять, сказав, откуда я и по какому делу пришел.

Ну, вот вообразите на секунду, что в столовую, скажем, МВД СССР привели англичанина, только что попросившего политического убежища. Как бы реагировали сотрудники за его столом? Я думаю, они бы на него уставились, бросив есть, стали бы расспрашивать, позвали бы людей с других столиков… Мои джентльмены по очереди привстали, пожали мне руку, назвали свои фамилии, из коих я не разобрал ни одной, и уткнулись в свои тарелки. Помню, что меня это страшно удивило. Но вот какая была еда — этого не помню совершенно. Подозреваю, что я не ел почти ничего, иначе запомнил бы. Зато знаю, что полез в конце обеда за деньгами,— и вот тут мистер Грей сказал нечто, от чего соседи по столику благодушно посмеялись.

Я отплатил Джереми Грею трапезой за трапезу. Получив два месяца спустя первый, колоссальный по моим понятиям, гонорар за статью в «Санди телеграф», я не без труда разыскал его и пригласил на обед в ресторан Ройял Фестивал Холла над Темзой. Переводчика с нами не было, а мой английский за два месяца улучшился мило, так. что я его не очень понимал, Но разобрал все-таки, что за его милыми словами благодарности скрывалось огромное удивление: такое с ним случилось впервые, и он не мог взять в толк, чего я от него хочу,— а если ничего, то зачем трачу большие деньги (обед с семгой, бифштексами, сыром, вином и сигарами после кофе стоил около десяти фунтов). Ушел он, как мне показалось, немного встревоженный и больше в моей жизни не появился, А ведь вы, мой российский читатель, непременно сделали бы на моем месте то же самое — так ведь?

Но вернемся в тот день, 29 июня, в мою комнатушку без окон, где я с некоторым облегчением остался один, собираясь с мыслями. Как вдруг с треском распахнулась дверь, и ко мне влетел совершенно другой мистер Грей, Он был просто вне себя, от великолепной его невозмутимости следа не осталось. Он прокричал:

— Леонид! Леонид!

Так велика была в нем перемена, что я откровенно испугался — чего, сам не знаю. Он повторял и повторял длинную фразу, и, по мере того, как до меня доходил ее смысл, испуг уступал место удивлению: что это он так взволновался? Оказывается, Грей прибежал сообщить, что министр внутренних дел мистер Рой Дженкинс предоставил мне политическое убежище в Великобритании,

Боже, какими идиотскими представлениями о мире были тогда набиты головы «советских людей»! Миллион раз обдумывая туманное будущее в чужой стране, обсуждая всевозможные мелочи с профессором, я ни разу ни на секунду не усомнился в том, что меня там примут безо всяких. Как же -— прибежал ведь из-за «железного занавеса», от «них» к «нам», разве мыслимо не принять?