Жизнь взаймы

Счастье? До чего же сжалось это бесконечное слово, сиявшее некогда в моих мечтах! Счастьем стали казаться нетопленная комната, кусок хлеба, убежище в подвале, любое место, которое не обстреливалось. А потом пришло время санатория». Лилиан выглянула в окно. Внизу, у входа для поставщиков и прислуги стояли сани. Может быть, на этот раз их приготовили для Агнес Самервилл. Год назад она приехала в санаторий и стояла смеющаяся у главного входа вся в мехах и с огромным букетом; теперь же она покидала этот дом тайком через служебный вход, будто не заплатила по счету. Всего полтора месяца тому назад она вместе с Лилиан ещё планировала, как ей лучше устроить отъезд. Этот отъезд, ставший для неё видением, миражом, так никогда и не наступил.

Зазвонил телефон. Лилиан помедлила пару секунд, потом сняла трубку. «Да, Борис». Она вслушивалась в голос на другом конце провода. «Да, Борис, я веду себя разумно да, прекрасно знаю, что многие умирают от инфаркта и от рака я читала статистику, Борис, да я знаю, что нам тут наверху, в горах, это только кажется, потому что мы здесь ютимся все вместе да, многих из нас вылечат, да, да новые средства, да, Борис, я в порядке, точно нет, не приду да, я люблю тебя, конечно»

Лилиан положила трубку. — Разумно, — прошептала она, глядя в зеркало, откуда на неё смотрело её же лицо, но каким-то отчужденным взглядом, чужими глазами. «Разумно! Господи! — подумала она, — да я слишком долго было разумной! А зачем? Чтобы стать номером двадцать или тридцать в седьмой палате рядом с лифтом? Чтобы превратиться в Нечто в черном гробу, перед которым всех от страха бросает в дрожь?»

Она взглянула на часы. Уже было почти девять. Ей предстояла бесконечная мрачная ночь, наполненная паникой и скукой, этой ужасной смесью, которая стала отличительным знаком санатория. Это была паника, вызванная болезнью и скукой предписанного больницей существования. Всё вместе это было невыносимо, поскольку контраст не приводил ни к чему, кроме обостренного чувства абсолютной беспомощности.

Лилиан поднялась. Только бы сейчас не оставаться в одиночестве! Должен же кто-то быть внизу — хотя бы Хольман и его гость!

* * *

В обеденном зале кроме Хольмана и Клерфэ сидели ещё трое латиноамериканцев, двое мужчин и одна довольно полная, невысокого роста дама. Все трое были одеты в черное и сидели молча. Своим видом они напоминали небольшие черные холмики посреди зала в лучах яркой люстры.

— Они из Боготы, — пояснил Хольман. — Их предупредили телеграммой. Дочь того мужчины в очках с роговой оправой была при смерти, но с их приездом ей вдруг стало лучше. А теперь они не знают, что делать — лететь обратно или оставаться здесь.

— А почему бы матери не остаться, а остальные пусть себе летят домой?

— Толстуха — это не её мать, — мачеха. Она при деньгах, и Мануэла живет здесь за её счет. По сути дела, никто из них не хочет тут оставаться, даже отец. У себя дома они почти забыли про девушку. От них регулярно поступали чеки, и они преспокойно жили себе в Боготе, а Мануэла провела здесь уже пять лет и отправляла им раз в месяц по одному письму. У отца с мачехой давно уже свои дети, которых Мануэла никогда не видела. Всё шло хорошо, пока Мануле вдруг не надоело жить. Вот тут-то семейке, само собой, пришлось приехать. Репутация, видите ли! Толстуха не хотела отпускать мужа одного. Она старше его и очень ревнивая, а, кроме того, она прекрасно понимает, что слишком растолстела. Поэтому в подмогу она прихватила с собой брата. А в Боготе и без того пошли пересуды, что она выгнала Мануэлу из дома. Сейчас же она хочет показать, как она её любит. Это, собственно говоря, не только вопрос ревности, но также и престижа. Если бы она прилетела домой одна, снова начались бы сплетни. Поэтому они сидят здесь и ждут.

— А что Мануэла?

— По приезде отец и мачеха проявляли горячую любовь, ведь девушка могла в любой момент умереть. А бедная Мануэла, никогда не знавшая любви, была так этим осчастливлена, что стала идти на поправку. Теперь её родители проявляют нетерпение. Кроме того, с каждым днем они толстеют всё больше. Это нервы виноваты и знаменитые местные сладости, которыми они тут объедаются. Пройдет ещё неделя, и они начнут ненавидеть Мануэлу, потому что та помирает недостаточно быстро.

— А, может быть, они привыкнут к нашей деревне, купят кондитерскую и осядут тут на веки вечные, — заметил Клерфэ.

Хольман рассмеялся.

— У тебя какая-то мрачная фантазия, навевает печаль!

— Вовсе нет. Просто у меня печальный жизненный опыт. А откуда ты всё это знаешь? Да я тебе уже говорил, что здесь у нас никаких тайн нет. Медсестра Корнелия Верли говорит по-испански, она успела подружиться с мачехой, а та ей все рассказывает.

Три черные фигуры встали из-за стола. За всё это время они не проронили друг другу ни слова. С торжественным достоинством их черная вереница прошествовала к выходу.