Жизнь взаймы

«Я сошла с ума», — подумала Лилиан. «Что я тут придумываю? Не надо было сюда приходить! Зачем я это сделала? Из сентиментальности? В смятении? А, может быть, из-за ужасного любопытства и желания еще раз взглянуть в лицо мертвого человека, как в какую-то пропасть, откуда все-таки можно вырвать какой-нибудь ответ?» «Свет, — подумала она, надо включить свет!»

Она направилась к двери, но вдруг остановилась и стала прислушиваться. Ей почудился какой-то шелест, совсем тихий, но вполне явственный, будто кто ногтями царапал по шелку. Она быстро щелкнула выключателем. Резкий свет голой лампочки под потолком прогнал ночь, луну и все страхи. «Мне уже приведения мерещатся», — подумала она.

«Это же мое платье шуршало, это я сам задела его ногтями, это не был последний усталый вздох малой толики оставшейся жизни, встрепенувшейся в последний раз».

Она снова посмотрела на гроб, который был теперь освещен ярким светом лампы. Нет, в этом полированном ящики с бронзовыми ручками уже нет никакой живой плоти. Как раз наоборот: в нем заключалась темная угроза, знакомая всему человечеству. Это уже не была Агнес Самервилл, её подруга, лежавшая неподвижно в гробу в золотистом платье. Кровь больше не струилась по её жилам, а её легкие начали разлагаться. Это уже не было восковое подобие человека, которого начали медленно разрушать заключенные в нем соки. Нет, в этом ящике притаилось только одно абсолютное Ничто, тень без тени, непостижимое Ничто с его вечной жаждой поглощения другого Ничто, которое охватывает всё живое и растет в нем, которое зарождается в каждом человеке и в самой Лилиан Дюнкерк. Это Ничто тихо и незаметно росло и растет день за днем, пожирая её жизнь, пока не останется только оно одно, и её тело, как и тело Агнес, будет уложено в такой же черный ящик, а потом это тело начнет усыхать и разлагаться.

Лилиан потянулась к дверной ручке, но как раз в этот момент та резко дернулась в её руке. Девушка с трудом сдержалась, чтобы не закричать. Дверь открылась, и она увидела перед собой перепуганного санитара. — Что случилось? — спросил тот заикаясь. — Откуда вы тут взялись? — он заглянул в комнату и увидел развевающиеся на сквозняке шторы. — Здесь же было заперто! Как вы сюда попали? Где ключ?

— Тут не было заперто.

— Ну, тогда кто-то. — Санитар глянул на дверь. — Да вот же он торчит! — Мужчина провел рукой по лицу, отгоняя страх. — Знаете, я чуть не подумал.

— Что вы подумали?

Он кивнул на гроб.

— Я подумал, что вы это там.

— Нет, я — это я, — прошептала Лилиан.

— Что?

— Да ничего.

Санитар сделал шаг в комнату.

— Вы меня не так поняли. Я думал, что покойница — это вы. Так-то вот! Мне тут всякое пришлось повидать!

Он усмехнулся. — Это называется кошмар посреди ночи! А вы что тут делаете!? Восемнадцатый номер ведь уже под крышкой, завинтили крепко.

— Кто, кого?

— Да из восемнадцатой палаты. Как её звать, я не знаю. Да уже и не важно. Если уж такое случилось, не поможет и самая красивая фамилия. — Санитар выключил свет и запер дверь.

— Радуйтесь, фройляйн, что это не вы там. — сказал он добродушно.

Лилиан пошарила в кармане и достала оттуда немного денег. — Вот вам за то, что я вас перепугала. — Санитар ответил жестом, напоминавшем отдание чести, и почесал свой давно небритый подбородок. — Премного благодарен! Я поделюсь с моим напарником, с Йзефом. После таких печальных дел бокальчик пива с рюмочкой корна[6] как раз то, что надо. Не принимайте это особенно близко к сердцу, фройляйн. Все мы когда-нибудь там будем.

— Да. — ответила Лилиан. — Вот уж утешили! А ведь это действительно прекрасное утешение, правда?

Она снова была в своей палате. Тихо журчали трубы парового отопления. Горели все лампы. «Я сошла с ума», — подумала она. «Я стала бояться ночи. Мне страшно самой себя. Что мне делать? Можно принять снотворной и оставить свет включенным. Можно позвонить Борису и поговорить с ним». Она протянула руку к телефону, но трубку снимать не стала. Она ведь и так знала, что он ей скажет. Она даже была уверенна, что он будет прав, но что толку, если ты даже знаешь, что прав кто-то другой? Каждый человек обладает долей разума, чтобы понять: он не может больше жить только в согласии со своим разумом. Мы живем чувствами, а им безразлично, кто прав».

Лилиан, поджав ноги, присела в кресло у окна. «Мне уже двадцать четыре года, — подумала она, — столько же, сколько было и Агнес. Я здесь, в горах, уже четыре годы.

До этого почти шесть лет шла война. А что я знаю о жизни? Только разрушения, бегство из Бельгии, слёзы, страх, смерть родителей, голод, а потом болезни, вызванные голодом и эвакуацией. До этого я была ребенком. Я с трудом могу вспомнить, как выглядели мирные города по ночам. Тысячи огней и сверкающий мир улиц — что ещё помню я об этом? Я вспоминаю только затемнение и град бомб, сыпавшихся из беспросветной тьмы неба, а потом оккупация, постоянный страх, необходимость все время прятаться и холод.