Жизнь взаймы

Клерфэ уже сидел за рулем. Торриани полностью выбился из сил. — Только довести машину до финиша! — умолял босс. — Только дойдите до финиша! Дай Бог вам четвертое место! А Веберу, естественно, третье! Или — второе! А Бордони — маленькую дырку в баке! И ещё, пресвятая Дева Мария, ты же можешь, всем остальным конкурентам — чтоб у них резина полетела! Христом Богом молю.

«Всего один круг, — подумал Клерфэ. — Он быстро кончится. Боль я как-нибудь выдержу. Это не та боль, которую я испытал в концлагере, когда висел на кресте. Я как-то видел одного парня, которому в берлинской СД зубы высверлили до самых корней, чтобы он выдал своих друзей. Он их не выдал. Впереди идет Вебер. Плевать, как я докачу! Нет, не плевать! Что за трасса! Как эта тачка несется, это же не самолет! Сбрось газ к чертям собачьим! Страх — это уже полпути к аварии!»

Проскрежетал механический голос комментатора: — Клерфэ снова на трассе. Торриани выбыл!

Лилиан видела, как его машина пронеслась мимо трибуны. Успела увидеть его забинтованное плечо. «Какой дурак! — подумала она. — Да он просто ребенок, которому не дано стать взрослым. Безрассудство — это далеко не мужество! Он же опять разобьётся! Что они могут знать о смерти, эти легкомысленные здоровяки? Это знают только те, кто остались наверху, в санатории, и для них каждый глоток воздуха — награда, за которую они должны бороться! Чья-то рука вложила в её ладонь визитную карточку. Лилиан отшвырнула её и встала со своего места. Ей вдруг захотелось уйти. Она почувствовала на себе сотни взглядов. Лилиан казалось, что ей вслед смотрят сотни пустых стеклянных глаз, в которых отражалось солнце. Они двигались, внимательно следя за ней. «Какие пустые глаза, — подумала она. — Эти глаза смотрят и ничего не видят. Неужели так было не всегда? Где это было не так?» Она снова вспомнила санаторий, занесенный со всех сторон снегом. «Там всё было иначе. Там были глаза, полные разума».

Она спускалась с трибуны вниз по лестнице. «Что я здесь делаю, среди этих чужих мне людей? — подумала она и остановилась, словно под сильным порывом ветра. — Действительно, что я здесь делаю? — подумала она. — Здесь я хотела вернуться к жизни; но разве можно куда-то вернуться? Я всем сердцем хотела этого, но разве для меня есть тут место? Стала ли я такой же, как и все эти люди?» Она осмотрелась вокруг. «Нет, — подумала она. — Мне здесь не место! Нельзя вернуться в обволакивающее теплом состояние наивности и полного незнания жизни. Нельзя вернуть то, чего никогда не было». Она давно знала эту мрачную тайну, которую все остальные люди, казалось, полностью игнорировали, и эта тайна не давала забыть себя. Она всегда оставалась с ней, куда бы она не старалась убежать. Ей показалось, что вдруг куда-то пропала пестрая, вся в позолоте декорации к театральному представлению, и она смогла увидеть её голый каркас. Это не было отрезвление, а лишь момент прозрения: она не могла вернуться, и никто из окружавших её людей не мог помочь ей в этом. И тогда — она почувствовала это в тот же момент — внутри неё ожил один, последний сохранившийся в ней источник жизни, причем его сила не разделялась на десяток мелких ручейков, он бил одним мощным потоком, пытаясь достичь небес и самого Господа. Этому выплеснувшемуся источнику не дано было достать такую высь, но разве одной лишь этой попытки не было достаточно, и разве падение вниз тысяч капель воды и их обратное превращение в саму себя нельзя назвать исполнением желания?» «В саму себя» — подумала Лилиан. «Как же далеко надо было бежать и как же высоко надо было забраться, чтобы понять это — быть самой собой!»

Вдруг она почувствовала, будто какая-то неведомая сила, глухое, пережитое ей чувство ответственности свалилась с её плеч на деревянную лестницу трибуны, и она перешагнула через него, словно это было старое платье. Если даже декорация к спектаклю и исчезла, то остался её каркас, а те, кто не страшатся его голой простоты, обретают свободу играть по своему желанию среди его конструкций или на его фоне, сообразуясь со своим страхом или со своей смелостью. Тогда человек сможет украсить этот каркас собственным одиночеством в тысячах вариаций, даже проявляя свою любовь — ведь спектакль никогда не заканчивается. Он только несколько меняется, а человек становится одновременно и его актером, и зрителем.

Над трибуной раздались аплодисменты, прозвучавшие для Лилиан будто пулеметная очередь. Машины заканчивали последний круг и словно маленькие, разноцветные пульки пролетали финишную черту. Лилиан продолжала стоять на лестнице, пока не увидела машину Клерфэ. Потом она начала спускаться вниз по лестнице, сквозь шквалы аплодисментов, в холодность нового, ценного для неё сознания, которое можно было вполне назвать и свободой, и одиночеством, и в теплоту любви, в которой уже угадывалось слово «уход», и эта холодность вместе с теплотой встретили её, как и та летняя ночь, когда ввысь били струи фонтанов.