Жизнь взаймы

Она вошла в номер и замерла на пороге. По комнате расплывался розовый свет наступавшего вечера, каким он мог быть только в Венеции. Она подошла к окну и выглянула на Большой Канал. Вода в нём отливала голубизной и была неподвижной, но вдруг ряд гондол у набережной встрепенулся на волне, поднятой подошедшим к церкви Сан-Заккария речным трамвайчиком. Зажглись огни первых маяков, молочно-белые и терявшиеся на фоне всего розового и голубого, а за ними — бакены на мелководье, нежно охватившие своим святящимся оранжевым ожерельем собор Сан-Джорджо-Маджоре. «Как хорошо, что из этого города не достать ни до каких гор, — подумала Лилиан. — Дальше уже бежать некуда. На неё здесь ничто не действовало сокрушающее, всё здесь только ласкало её. И всё было незнакомым и удивительно чарующим. «Никто меня тут не знает, — подумала она. — И никто не знает, что я здесь!» Она воспринимала эту анонимность как некое странное, тревожное счастье, такое счастье, которое бежало от самого себя — не надолго или навсегда.

Это ощущение счастья стало ещё больше, когда она шла по Пьяцца. В нем ощущалось начало приключения. У Лилиан не было никакой цели, она позволила людскому потоку увлечь себя и оказалась в нижнем ресторане «Квадри», потому что ей показалось очаровательным это в общем-то небольшое заурядное заведение со стенами, расписанными картинами из жизни восемнадцатого века и украшенными позолоченными рельефами, и что улица уже была частью его зала. Она заказала королевские креветки и легкое белое вино. На стенах рядом с ней танцевали карнавальные маски. Она тоже чувствовала себя скрытой под невидимой личиной в таком же мягком дурмане безответственной свободы, исходившего от каждой из них. В розовых сумерках перед ней, словно тысяча переулков этого города, так лелеявшего эти маски, открывалась бездна возможностей начать свое приключение. «Но куда они приведут меня? К новым неизвестным и безымянным открытиям или только к привлекательным, утомившимся повторениям прошлого, от которых только-только избавилась как от жуткого похмелья, безрассудно растратив при этом всё самое ценное, что у тебя было — время?» «Оно для того и существует, чтобы с ним обходиться расточительно, — подумала Лилиан, — не раздумывая, невзирая ни на что, иначе будешь похожа на жадобу из сказки, который хотел накупить на свой один золотой всего так много, что никак не мог решить — что же купить, и в раздумьях помер».

— Куда здесь можно сходить сегодня вечером? — спросила она официанта.

— Вечером? Ну, можно — в театр, синьора.

— А свободные места там найдутся?

— Вполне возможно. В театре всегда есть свободные места.

— А как мне туда пройти?

Официант начал объяснять ей дорогу.

— Может, лучше взять гондолу? — спросила Лилиан.

— Можно и гондолу. Раньше так всегда делали. Теперь — нет. У театра два входа. Пешком отсюда недалеко.

Лилиан наняла гондолу у Дворца дожей. Официант был прав, и кроме её гондолы там причалила ещё только одна. В ней восседала пожилая пара влюбленных американцев, постоянно щелкавшая фотоаппаратом со вспышкой. Парочка успела сфотографировать и гондолу Лилиан. — В Венеции женщине не надо бы разъезжать в одиночку, — заметил гондольер, помогая Лилиан выйти на набережную.

— Молодой женщине — тем более, а красивой — никогда.

Лилиан взглянула на него. Это был пожилой мужчина, и весь его вид говорил против того, что он мог рекламировать себя как средство от одиночества. — А разве здесь вообще можно быть одной? — спросила она и устремила взор на розовый вечер, опускавшийся на крыши домов.

— Именно здесь и нигде больше, синьора. Конечно, если вы родились не тут.

* * *

Лилиан вошла в зал вовремя, как раз, когда начал подыматься занавес. Давали комедию восемнадцатого века. Лилиан оглядела зал, погруженный в приятную полутьму — свет падал только со сцены и от софитов. Это был самый восхитительный театр в мире, и, вероятно, в старину, когда ещё не было электричества и когда бесчисленное множество свечей освещало расписанные ярусы, этот театр казался волшебным. Впрочем, он и сейчас оставался таким.

Лилиан снова посмотрела на сцену. Она недостаточно хорошо понимала по-итальянски и скоро перестала прислушиваться к речи актеров. Её охватило странное чувство одиночества и тоски, которое она уже испытала в Риме. Неужели гондольер был прав? А может, все дело в том, что она с непонятной настойчивостью ищет какую-то символику в сегодняшнем вечере: ты приходишь, смотришь пьесу, в которой сперва не понимаешь ни слова, а потом, когда начинаешь что-то понимать, тебе уже пора уходить? Всё происходившее на сцене было лишено какой-либо серьезности — это было сразу видно — веселая комедия, совращение, обман и довольно злые шутки над подвернувшемся болваном, и Лилиан не понимала, почему это её так тронуло, что она не смогла удержать странное всхлипывание и ей пришлось прижать к губам носовой платок. Только после того, как рыдание повторилось и она увидела на платке большие темные пятна, ей все стало понятно.