Жизнь взаймы

Лилиан почувствовал, как в ней что-то начало протестовать против этого дурмана, заставлявшего её уподобиться трибуне. Она сама слишком долго и близко соприкасалась со смертью, чтобы эта игра с ней не стала казаться её слишком легкомысленной. Это представлялось ей игрой детей на улице, когда те пытались быстро проскочить на другую сторону перед носом у проезжавшей мимо машины. Так ведет себя курица и погибает под колесами, и это было известно Лилиан уже давно, но что так поступает человек, вызывало у неё удивление. Жизнь была чем-то великим, и смерть была такой же великой, чтобы можно было играть с ними в игрушки. А вот обладание мужеством было чем-то другим и не имело ничего общего со страхом; первое — это сознание опасности, а второе — результат её неведения.

— Клерфэ! — услышала она чей-то голос рядом с собой. — Ну где же Клерфэ?

Она вздрогнула от испуга. — Что с ним?

— Он уже давным-давно должен был появиться.

Зрителей на трибуне охватило волнение. Лилиан увидела Торриани, тот смотрел на неё и потом стал показывать на трассу, затем снова повернулся к ней и помахал рукой, дав понять, чтобы она не волновалась и что ничего страшного не случилось. Это напугало её больше, чем всё остальное. «Разбился», — подумала она и оцепенела, сидя на скамейке. Судьба нанесла свой удар, когда она этого совершенно не ожидала, и это случилось на одном из многочисленных поворотов этой проклятой трассы. Неимоверно долго тянулись секунды, словно наливаясь свинцом, и каждая минута казалась целым часом. Карусель на белом полотне дороги была для неё дурным сном, её грудь превратилась в черную бездонную яму, опустошенную таившимся там ожиданием. Потом она услышала механический голос громкоговорителя: — Машину Клерфэ под номером двенадцать вынесло с трассы на повороте. Других сообщений не поступало.

Лилиан медленно подняла голову. Вокруг неё ничего не изменилось — небо с его голубым сиянием, разноцветные платья на трибуне, белая лава поразительной сицилийской весны — но где-то рядом находилась точка, лишенная цвета, облако тумана, где ещё продолжал бороться Клерфэ или уже успел задохнуться в нем. Лилиан вдруг осознала невероятность смерти, которая неожиданно схватила её своими липкими руками, она почувствовала бездыханность, вслед за которой наступает тишина, постичь которую не удалось никому — безмолвие небытия. Она медленно оглянулась вокруг. Неужели только она одна была отмечена этим знанием, словно невидимой мерзкой печатью проказы? Неужто никто кроме неё не чувствует, как в ней распадалась каждая клетка, лишенная воздуха, и каждая из них задыхалась, умирая в поодиночке? Она посмотрела на лица окружавших её людей и увидеть смогла только жажду сенсации, ту жажду, которую питала смерть, но не открыто, а исподтишка, прикрываясь фальшивым видом сострадания и соболезнования, ложной картиной страха и внутреннего удовлетворения, что сами остались целы; это была та жажда, которая ненадолго подстегивала затухавшее чувство радости жизни, как укол наперстянки заставляет биться уставшее сердце.

— Клерфэ жив, — объявил комментатор. — У него травма, но неопасная. Сам вывел машину на трассу и продолжает участвовать в гонке.

Лилиан слышала, как по трибуне прошла вона ропота. Она видела, как стали меняться лица зрителей. На них сейчас можно было одновременно прочесть и облегчение, и разочарование, и удивление. Надо же! Кому-то удалось уцелеть, показал своё мужество и выдержал, продолжал ехать себе дальше! И каждый зритель на трибуне вдруг почувствовал себя таким же мужественным, будто это он сам продолжал вести машину, и на какую-то пару минут даже самый ловкий жиголо увидел в себе героя, а самый холёный муж-подкаблучник — отважного рыцаря, презирающего смерть. Жажда сенсации, эта неизменная спутница любой опасности, когда сам ей не подвергаешься, выстрелила адреналин из надпочечников в кровь тысяч зрителей. Вот ради чего они платили деньги за свои билеты на трибуну!

Лилиан почувствовала, как жгучая пелена гнева быстро начала застилать ей глаза. Она вдруг ощутила ненависть к этим людям вокруг себя, к каждому из них, она ненавидела мужчин, геройски расправивших свои плечи, и женщин, которые давали выход своему возбуждению, бросая неоднозначные взгляды исподтишка, она ненавидела волну симпатии, прошедшую сейчас над трибуной, ей было ненавистно великодушие людской массы, лишившейся только что своей жертвы и переключившейся на восторг и восхищение, а потом она начала ненавидеть и самого Клерфэ, хорошо понимая, что это была реакция на её страх, но она всё равно продолжала ненавидеть его, потому что он участвовал в этой детской забаве, за которую приходилось расплачиваться жизнью.

И впервые с тех пор, как Лилиан оставила санаторий, она вспомнила о Волкове. Тут же вдруг увидела внизу, как подъезжал Клерфэ. Увидела его окровавленное лицо, увидела, как он выбрался из машины.

* * *